Совсем другая сторона

Галина Мария Семеновна

Хотя… были и у нас такие же глухие земли. И живущие там люди годами понятия не имели о том, что происходит в большом мире. Но тем не менее, в мире всегда что-нибудь происходило. Просто здесь, почему-то, людей было мало… слишком мало.

4.

Выехали мы затемно.

— До города далеко — сказал Хаарт, а нам бы хорошо быть там еще до полудня.

К моей радости выяснилось, что он запряг лошадь, так что ехать нам предстояло на телеге. Не то, чтобы я совсем уж не любила ездить верхом, но за последнее время мне занятие это порядком поднадоело — как все, что превращается из удовольствия в необходимость.

Рассвет тут наступал медленно — горизонт затянуло туманом, да так,

что было трудно сообразить, где мы находимся. Ни неба, ни земли — какое-то однородное серое месиво. Потом вокруг начало светлеть, земля неохотно отделилась от неба и я увидела все ту же бесконечную равнину.

Мир сплошной зелени — никакого другого выбора красок не существовало и глазу больше не за что было зацепиться. Покрытосеменные лишь начинали победное шествие по земле и были это, в основном, травы. Равнина, переливающаяся зелеными волнами, распахнулась от горизонта до горизонта и по левую руку, на самом краю света, виднелся лес, слишком синий, чтобы быть лиственным. Солнце так и не появилось, лишь в том участке неба, где оно, предположительно, находилось, расплывалось смутное пятно. Пахло нагретой травой, сыростью; чего-то явно не хватало — я все пыталась сообразить, что не так и, наконец, поняла — привычных и неотвязных комариных облачков над головой. Похоже, насекомых тут вообще не было. Может, живет кто-то в лиственной подстилке? Ах да, листвы-то тут тоже нет.

Ну, во мху, в почве, в хвощах и плаунах, жить кто-то все равно должен. Многоножки какие-нибудь.

То, что Хаарт назвал дорогой, на самом деле было чем-то вроде двойной колеи, еле заметной в этой бурной поросли. И было очень тихо. Вообще-то, начинаешь замечать, что очень тихо, только когда есть с чем сравнить тишину — какой-то звук все равно должен раздаваться. Телега чуть поскрипывала, а лошадь шла уж совсем бесшумно. Так что, когда я подумала о тишине, я сразу уловила этот звук.

Еле слышный ровный гул доносился откуда-то справа, постепенно становясь все громче, пока я не разглядела, наконец, источник шума. Да так и замерла с открытым ртом. Из рассказов Хаарта у меня сложилось впечатление, что технический уровень тут довольно низкий и поэтому теперь я с удивлением наблюдала, как дорогу перед нами пересекло нечто, больше всего напоминающее парящую в метре от земли платформу. Может, она была на воздушной подушке, не знаю… Трава под ней чуть заметно пригибалась, но ничего больше. Но любое техническое приспособление, в общем-то, было мне не в новинку, а вот те, кто управлял этой штукой… Матерь Божия, никогда я такого не видела. Эти существа — их было трое — ростом были не больше десятилетнего ребенка, голая кожа их матово отсвечивала серо-зеленым, вытянутые вперед головы заканчивались роговыми челюстями, а выше двух темных, непроницаемых глаз на покатом черепе явно располагался еще один — теменной. Руки у них были хрупкие, с подвижными гибкими пальцами, а еще имелся хвост — мощный, явно служащий опорой и балансиром при передвижении.

— Это еще кто? — изумленно спросила я. Я уже готова была поверить и в неведомую кочующую болотную живность, и в живущих в лесах сульпов, но это уже ни в какие ворота не лезло.

— Это леммы, — тихонько объяснил Хаарт. — и веди себя с ними прилично. Они чувствуют мысли, или что-то вроде.

Я уже собиралась поинтересоваться, что значит прилично, но тут один из леммов поднял тонкую руку, кожа на шее у него задергалась и он сказал:

— Мы, привет.

Голос у него был глухой и невыразительный.

— Привет, — спокойно ответил Хаарт. Он держался так, словно ничего из ряда вон выходящего в такой встрече нет.

— Мы в город. — лемм недоброжелательно оглядел меня и сообщил:

— Это кейя с той стороны.

— Ну да, — сказал Хаарт. — Но она живет здесь какое-то время. И наш язык она тоже понимает.

— В лесу есть и другие люди с той стороны, — продолжал лемм все так же недовольно. — Они делают больно.

Я видела, что ему неприятно говорить об этом, — кожа у него из зеленоватой сделалась темно-серой, а горловой мешок мелко задрожал.

Почему-то я почувствовала себя виноватой.

— Сама знаю, — пробормотала я, — я и сама от них пряталась.

Будь лемм человеком, он, наверное, пожал бы плечами, но на это они просто не были способны физически. Плечевой пояс у него был как у ящерицы-переростка. Зато он, наверное, мог вращать головой на все стороны света.

— Там были сульпы, — сказал лемм невыразительно, — их больше нет. Очень плохо. Проход закрылся. Этих, с той стороны — их тоже скоро больше нет. Еще до кочевья.

На этом беседа закончилась. Платформа плавно двинулась с места, проплыла над колеей и вскоре потерялась в зеленом сыром пространстве.

— Это что же такое? — спросила я, без особого, впрочем, удивления.

У меня уже выработалась привычка принимать все новые явления этого мира с какой-то тихой покорностью. И верно, ведь какой-нибудь древний грек не удивился бы, встретив в оливковой роще Пана, или там, кентавра, например. Так почему бы тут не резвиться явным пресмыкающимся, да еще на каком-то летательном аппарате?

— Люди, — сказал Хаарт.

— Вот это?

— Ну, понимаешь, это все — люди. И леммы, и сульпы. У леммов всегда здорово получались всякие технические штуки. Мой дом — его леммы строили.

Я представила себе дом Хаарта — с его изящными линиями, светильниками, наполненными биолюминисцентным газом, с его системой отопления и канализацией — явно на основе каких-то биологических приспособлений.

— Для того, чтобы они построили мне этот дом. — продолжал Хаарт — я работал на них лет пять — в их фактории. Так обычно это и делается — если ты хочешь что-то получить от леммов, то просто приходишь туда и работаешь на них — леммы сами назначают срок, в зависимости от того, что тебе нужно. Они могут делать все, кроме оружия, поэтому за оружием и приходилось ходить на ту сторону, через проход. Но теперь, похоже, этому пришел конец. Проход закрыт, слышала, что он сказал?

— Что значит Проход закрыт?

— Ну, тот тоннель, через который ты сюда попала. Теперь через него пройти нельзя. Те, кто попал сюда — эти отряды, банды эти они не смогут выйти обратно. Останутся здесь. Но леммы, вроде, говорят, что они долго не протянут.

— Почему?

Он не ответил.

— Кто закрыл проход?

На этот вопрос он тоже не ответил. Вместо этого он продолжал:

— Они очень мирный народ, леммы. Понимаешь, у них так устроены головы, что они чувствуют все, о чем думают другие люди. Так что, если кому-нибудь поблизости плохо или больно…

— Им тоже делается плохо?

— Да. И они разговаривают с нами, но между собой — нет. Думаю, они и нас понимают независимо от того, отвечаем мы им или нет. Это просто так, для удобства. И никогда не говорят о себе я, всегда мы. Может…Может, они вообще не знают, что такое Я.

Я задумалась.

— Уж не знаю, хорошо это или плохо.

— Не то и не другое. Это так и есть.

— А что из себя представляет город?

— Просто такое торговое место.

Они, видимо, существа общественные, эти леммы, настолько связанные друг с другом, что каждый из них просто не может воспринимать себя, как отдельную личность. А, раз так, они, скорее всего, не любят путешествовать поодиночке — поодиночке им страшно и неприятно и всегда подстерегает опасность эмоционального удара со стороны. И поселения их, наверное, что-то вроде улья или муравейника — по сути своей, я имею в виду. А путешествующие поодиночке люди — другие люди, кейяр, как подчеркнул Хаарт, должны казаться леммам Так что, действительно, это был странный мир. В нашем, агрессивном, раздробленном, напористом, леммы просто не выжили бы — минуты не выдержали. Уж слишком тяжким был бы для них психологический фон. А тут они прекрасно уживаются. Если три настолько разных племени могут существовать бок о бок, должно быть что-то, что удерживает их в равновесии — какой-то стабилизирующий фактор.