Совсем другое время (сборник)
Шрифт:
Среди обширного материала, привлекавшегося Квашой к рассмотрению, особое место занимал знаменитый случай фотографирования генерала в гробу. Вопреки устоявшейся исследовательской традиции, докладчик не был склонен объяснять этот поступок одной лишь эксцентричностью генерала. С точки зрения Кваши, генеральское стремление к умертвию миру получило в данном случае одно из зримых своих выражений. При этом докладчик напомнил слушателям, что некоторые святые избирали гроб постоянным местом своего жительства.
Напряженное внимание к теме смерти являлось, по мнению Кваши, отличительной
Генерал собирал сведения о жизни, но еще более тщательно – о смерти – своих соучеников, однополчан и даже противников, по крайней мере тех, кто ему был небезразличен. Он даже завел две папки, надписав их соответственно Живые и Мертвые. Каждая из папок – в зависимости от состояния интересующего генерала лица – хранила лист с краткими сведениями о его, лица, жизни или смерти. Папка Живые первоначально была невероятно пухлой, в то время как папка Мертвые казалась почти невесомой. С течением времени положение изменилось. Всё чаще и чаще генералу приходилось перекладывать листы из одной папки в другую. Так продолжалось до тех пор, пока в папке Живые не остался один-единственный листок. Это был листок, озаглавленный Генерал Ларионов.
И тогда генерал усомнился в аккуратности ведшихся им записей. Он разуверился в том, что жив лишь он один, а все остальные умерли. Это выглядело нелогично. «Отчего, – записал генерал на единственном оставшемся листе, – я, которого должны были расстрелять еще в 1920 году, жив, а те, кого расстреливать не собирались, – мертвы?» Ситуация представилась ему настолько вызывающей, что все листы из папки Мертвые он перенес в папку Живые. Подумав, он вложил свой лист в папку Мертвые. Только так, – Кваша снова поднял взгляд на зал, – можно было не допустить смешения живых и мертвых.
Отдельно от прочих известий исследователем были рассмотрены два устных рассказа о генерале, записанные фольклорной экспедицией в крымском селе Изобильное. В первом из них речь шла о том, как якобы без разрешения главнокомандующего Белой армией А.И.Деникина генерал взял Перекоп и отправил ему телеграмму следующего содержания: «Слава Богу, слава нам, Перекоп взят, и я там». Второй рассказ описывал рождественский ужин, состоявшийся в севастопольской ставке главнокомандующего. На вопрос Деникина о том, почему, сидя за столом, генерал Ларионов не ест, тот отвечал: «Так ведь пост, батюшка: до первой звезды нельзя». А.И.Деникин будто бы тут же распорядился вручить генералу звезду.
Оба рассказа подверглись в докладе Кваши как фактологической, так и источниковедческой критике.
1) главнокомандующим в рассматриваемый период был уже не А.И.Деникин, а барон П.Н.Врангель;
2) Перекоп генерал Ларионов не брал, а, наоборот, защищал;
3) прецедентными текстами для обоих сообщений являлись рассказы об А.В.Суворове.
В первоначальном рассказе о стихотворном донесении речь шла не о Перекопе, а о турецкой крепости Туртукай, при этом письмо адресовалось не кому иному, как фельдмаршалу П.А.Румянцеву. В рассказе о вручении звезды Суворов обращался не к П.Н.Врангелю (и уж тем более не к А.И.Деникину), а к Екатерине Второй, называя ее, соответственно, «матушкой». Самым интересным в обоих фольклорных произведениях Кваше показалось то, что между генералиссимусом Суворовым и генералом Ларионовым народное творчество не делало никакого различия. Это обстоятельство исследователь назвал симптоматичным.
В заключение своего доклада Кваша посетовал на то, что, не считая глухих намеков А.Я. Петрова-Похабника, о странных поступках генерала во время сдачи Ялты так ничего и не известно. Докладчик призвал своих коллег приложить все усилия, чтобы уточнить, о каких, собственно, поступках могла идти речь. С его точки зрения, прояснение этих обстоятельств не только добавило бы красок в портрет генерала. Это могло бы пролить свет и на вопрос, до сих пор остающийся без ответа: как, вообще говоря, генерал остался жив?
Казалось, Кваша хотел еще что-то добавить, но Грунский постучал по микрофону. Кваша развел руками, сложил бумаги в папку и спокойно (по крайней мере, в сравнении с Тарабукиным) спустился в зал. Бесконфликтный уход докладчика Грунского приободрил. Он объявил следующий доклад и призвал выступающего придерживаться регламента. Всем было понятно, что суровый тон председателя относится к предыдущему докладчику.
И этот, и последовавший за ним доклад Соловьев слушал невнимательно. У него начала болеть голова. Вероятно, от избытка дневных впечатлений, подумал он. Или из-за прогулки по раскаленному Митридату (солнечный удар?). Стремление понять, что именно хочет сказать выступающий, увеличивало эту боль, расширяло ее и заставляло чувствовать каждую клеточку мозга.
– Название операции было знаковым, – сказал докладчик Копалеишвили.
Кавказский акцент докладчика не позволял сосредоточиться. Речь шла об операции Окоп, которой Соловьев и сам немного занимался. Перед решающим штурмом Перекопа красными генерал приказал вырыть два дополнительных ряда окопов, словно их количество могло еще что-то изменить.
– Словно эти окопы заменят мне боевой дух, который потеряла моя армия! – крикнул копавшим генерал.
Он шел вдоль оборонительных линий, и земля из-под его сапог осыпалась в свежевырытые траншеи.
– Мне хочется лечь в ваш окоп, чтобы все меня оставили в покое! – крикнул генерал в другом месте.
Копавшие не знали, что это было старой мечтой генерала. Они молча продолжали свою работу, недоумевая, зачем ему в этом случае такой большой окоп.
– Название операции было знаковым, – повторил Копалеишвили. – Прочтите его задом наперед, и вы поймете, что этим хотел сказать генерал.