Союз нерушимый…
Шрифт:
– Ага. Они сами тебе позвонят, как что-то найдут.
– Принял. Давай, Пал Палыч, приятных снов.
– Ой, да пошёл ты… – шеф отключился.
Меня высадили на крыше жилого комплекса образцового содержания, практически в двух шагах от Дворца Советов. Даже на расстоянии он возвышался так, словно я стоял у его подножия. Ленин на крыше незаметно для глаза вращался, указывая рукой на солнце, словно призывал человечество последовать за Икаром. Зеркальные окна и стальные гербы ярко сверкали, а с севера порывистый ветер нёс серые унылые тучи.
В который уже раз я удивлялся тому, как близко и в то же время невообразимо далеко находятся два совершенно разных мира: анархическая Горбушка и незыблемо-тоталитарный Дворец Советов.
Вертолёт «Альфы» развернулся и помчался на восток, в сторону Конторы, а я, отыскав выход с крыши, покинул дорогое жильё партийных начальников, немало шокировав своим появлением старичка-консьержа.
Он провожал меня испуганным взглядом – похоже, увидев вертолёт, подумал, что Контора опять прибыла по душу какого-нибудь жильца. Такое часто бывало – фавор и опала в стране советов шли бок о бок.
– Всё в порядке? – голос был едва слышен из-за включенного на полную громкость малюсенького телевизора.
– Да, – кивнул я и вышел, стараясь поддерживать загадочный вид.
Снаружи уже ждала моя «Волга».
Я несколько раз произнёс адрес, раздражаясь всё сильнее, пока навигатор, наконец, не пиликнул и не повёз меня к месту преступления.
В центр, к грандиозному бассейну «Москва» у метро Кропоткинская. Машина выехала на автостраду и набрала умопомрачительную скорость. Мимо проносились новые безликие кварталы и старые, упрятанные за высоченные серые стены-саркофаги. «Волга» то ныряла в глубокие туннели, освещённые тусклыми жёлтыми лампами, то снова показывалась на открытых участках. Не прошло и десяти минут, как я уже был на месте, правда, с тошнотой из-за постоянных резких маневров. Навигатор вывел на бывшую Пречистенку – древний и некогда очень любимый мной район. Тишина, зелень сквера, обилие музеев и красивая архитектура делали его одним из тех мест, где чувствовался дух города – того самого, древнего, а не нового, вечно куда-то спешащего. Старинные особняки с колоннами и лепниной, белые монастырские постройки с узкими зарешеченными окнами, мемориальные доски, – всё это безумно мне нравилось. Поэтому сейчас я с искренней болью в сердце смотрел на эту самую улицу и не узнавал её.
От похожей издалека на Колизей громадины, снова построенной на месте руин Храма Христа Спасителя, в небеса поднимался колоссальный столб белоснежного клубящегося пара. Страшно было даже представить, сколько электричества потребляла такая махина. Из знакомых мне мест остался только сквер с загаженным памятником Энгельсу, на голове которого денно и нощно сидели неистребимые голуби. Кроме него уцелели музеи Толстого и Пушкина, а также одна из монастырских построек у сквера. Всё остальное изменилось до полной неузнаваемости. Вместо узкой улочки – широкий проспект, поражающий воображение, но совершенно неприспособленный для жизни. Особняки исчезли: новокоммунисты почти полностью перестроили район – и на месте усадеб «проклятых капиталистов» ныне громоздились высокие каменные семи- и восьмиэтажки, построенные по чертежам сталинских времён.
Новая власть хотела в точности осуществить древний план переустройства центра и создать ту Москву, которую когда-то видели в своих фантазиях сталинские архитекторы. Тогда ещё Дворец Советов должен был получиться куда меньше и располагаться тут – на месте бассейна. А проспектам, примыкавшим к главному строению всего коммунистического мира, было суждено стать центром государства мирового пролетариата. Населять их планировалось исключительно высшими партийными чинами, генералитетом, знаменитыми учёными и деятелями культуры.
Но получилось как всегда.
После того как район был перестроен и заселён, Дворец Советов решили перенести, а дома с номенклатурой, разумеется, остались.
Получился интересный казус: широкие проспекты вели к бассейну, а к Дворцу Советов приходилось добираться чёрт-те как. Это создавало чудовищные проблемы с транспортом, особенно по утрам, когда вся эта орава ехала на работу.
С этим, конечно, пытались справиться, например, при помощи широкой подземной трассы. Но до её сдачи в эксплуатацию было ещё далеко, и длинные кортежи каждое утро стабильно застревали в пробках, состоявших исключительно из тех самых кортежей.
Машина остановилась у старого особняка, уцелевшего во время сноса лишь благодаря тому, что это была какая-то знаменитая усадьба. Интересное розовое двухэтажное здание с высокими окнами, закруглявшимися вверху. Вход – слева: массивные деревянные двери, на которых красовались огромные ручки из потемневшей меди. Рядом табличка – «Управа района Хамовники». Немного дальше стояли «скорая» и легковой милицейский «москвич» – жёлтый, с синей полосой.
Я прошёл внутрь (дверь подалась очень тяжело и неохотно) и увидел стойку, за которой сидела очень нервная пожилая женщина, из-за причёски похожая на пуделя.
– Нельзя! Приёма нет! – взвизгнула она, заметив, как я вхожу. Удостоверение её успокоило. – А… Простите. Проходите, товарищ… – она подслеповато прищурилась… – майор. Второй этаж, там уже работают ваши.
Широкая лестница, устланная мягким красным (но грязноватым) ковром, привела меня на второй этаж. «Наши» обнаружились поблизости – в коридоре, напротив двойных дверей с золочёной табличкой «Приёмная». Судмедэксперт ходил туда-сюда со скучающим видом – он давно зафиксировал всё на фото и ждал, когда я дам отмашку и можно будет увозить тела для вскрытия. Поблизости торчали двое совсем молодых курсантов из милицейского училища: с виду обычные курносые и веснушчатые дворовые пацаны, которым кто-то смеха ради выдал тёмно-серую форму и погоны с буквой «К». Наглядная демонстрация катастрофической нехватки кадров.
Я присвистнул, когда узрел место преступления во всей красе.
Напротив приёмной располагался стеклянный шкаф, аналоги которого можно было найти в любой организации: там хранились всякие вымпелы, кубки и прочая лабуда, выигранная конторой или её сотрудниками. И вот рядом с этим шкафом, разбитым вдребезги, посреди вымпелов, мятых жестянок, выкрашенных под золото, и заляпанных кровью грамот, в красной луже лежал завязанный в три узла труп.
Меня чуть не стошнило при виде такого надругательства над человеческим телом. Серьёзно – это выглядело просто омерзительно. Руки, ноги, голова, торс – всё перемешано так, будто тело было колодой карт, и убийца её перетасовал. Белели осколки костей, кое-где прямо из кожи и обрывков ткани торчали длинные острые куски стекла и дерева.
В конце коридора лежало второе тело – мужчина в мятом сером костюме и рыжих ботинках. У этого трупа отсутствовала верхняя часть головы, а от шеи и нижней челюсти ещё шёл едва заметный дымок, вонявший горелой пластмассой и пережаренным мясом.
– И снова привет, Филипп Глебыч, – поприветствовал я судмедэксперта. Он пожал мне руку. – Ну, рассказывай.
– История такова, – начал он тихим голосом, похожим на завывание ветра в лабиринте склепов и могильных плит, – вон тот мужик без головы – Ухтин Павел Петрович. Бывший фронтовик, инвалид всего, что только можно. Старшина ВДВ. Принимал участие в Варшавской десантной операции, там же попал под обстрел, из которого выбрался только наполовину. После лечения и демобилизации вернулся в Москву и устроился сюда завхозом.