Созерцатель

Петров Александр

– Губы – это от французской помады, – пытался защитить подругу старик.

– Да ты не бойся, Пусинька, – стала успокаивать его Аня. – Напротив тебя хорошая тетя живет. Она добрая, детей любит, нам пирожки, конфетки и разные там груши дарит и на тебя все время смотрит. Вот так! – Аня изобразила на лице мечтательное выражение, сплела ручки в замок, закачалась из стороны в сторону и стала глубоко вздыхать. – Короче, любит тебя.

– Да вы что! – изумился старик. – Это надо же, а я и не замечал. Её Ниной зовут. Она хорошая женщина…

– И красивая! – добавила Света. – И пахнет хорошо! Вареньем!

– А если её приодеть и по улице под ручку пройтись, вот увидишь, все-все на неё любоваться будут, – добавила Аня.

– Ой, спасибо, детки, – шептал Апостолос. – Живешь

вот так рядом с хорошим человеком и не замечаешь. А вы мне, значит, глаза открыли. Ой, спасибо вам!

– Да не вопрос, – махнул рукой Саша.

– Носи на здоровье, – сказала Света. Потом подумала и на всякий случай добавила: – На руках. Как в кино!

На пляже Саша увидел, как я плаваю в маске, и попросил её примерить. Я подтянул ремешок, надел ему на лицо и осторожно погрузил стекло маски на сантиметр в воду. Мальчик почувствовал себя первооткрывателем: он обнаружил, что под водой своя особая жизнь, множество неизученных им животных и растительных особей. Немного подучившись на мелководье рассматривать подводный мир, так чтобы не наглотаться воды и не захлебнуться, он попросил сводить его на волнорез. Это старое бетонное сооружение выступало из воды всего на вершок, поэтому там удобно было лежать на животе, погрузив маску под воду. Да, это вам не мелководье – на волнорезе толща воды составляла около двух метров, и тут всё было по-серьёзному: из-под камней высовывали клешни огромные крабы, среди водорослей плавали крупные рыбины с серебристыми акульими боками, стайками носилась и сверкала на солнце мелкая хамса, в медленном танце кружились желеобразные медузы с ядовитыми щупальцами, на песчаных ренуаровских солнечных пятнах возлегали бычки с зеленушками и… серебряные монеты, брошенные отдыхающими, чтобы непременно вернуться сюда еще раз. Сам волнорез был облеплен раковинами мидий, которых мы отдирали, чтобы потом принести домой, вскрыть, полить соком лимона и слизнуть упругого солоноватого моллюска, пахнувшего морем, как это обычно делают империалисты-колониалисты в своих дорогущих ресторанах в случае с устрицами.

Пока юный исследователь морских пучин учился, он сурово отгонял от себя девочек. Но как только почувствовал себя опытным подводником, он предложил Свете и Ане разделить с ним радость открытия. О, как заботливо этот маленький мужчина опекал девочек! А как они вместе визжали от восторга!

Аня отличалась кротостью и задумчивостью, она любила рисовать, вязать крючком шарфик и вышивать на пяльцах голубей и цыплят, по улице ходила с Дашей, вцепившись в её руку. Света обладала неистовым темпераментом и общительностью. Она в первый же день перезнакомилась с соседями, торговцами на пути к морю, перепробовала всё, что они продавали. Залезла на ореховое дерево, пыталась забраться на пальму, прошлась по краю высокого бетонного парапета, распугала кошек и собак, по-южному томно возлегающих на солнышке, перещупала весь товар на лотках в торговом ряду, перенюхала все цветы, облазала три детские площадки с качелями-каруселями, попробовала на вкус морскую воду, насобирала горку камешек, попрыгала на временно освободившемся шезлонге – и хоть бы что! Ни синяка, ни шишки, ни одного замечания от местного населения. Наоборот, непосредственность девочки всех умиляла, бабушки-торговки сами протягивали ей персики, груши, вишню-черешню, мороженое и еще эти красные сладкие сосульки – чурчхеллу… Я снимал Свету с деревьев и стаскивал с парапета. Верочка всюду бегала за непоседой, но бесполезно – не успевала. Даша только изредка подзывала Свету и ровным голосом делала ей замечания. Саша, если видел вопиющее нарушение правил капиталистического общежития, мог Свете и подзатыльник отвесить. Правда, потом сам бегал за ревущей на всю улицу девочкой и просил прощения. Да она и сама осознавала свои проступки и легко раскаивалась. Однажды утром она стояла у зеркала в ванной, чистила зубки и ругала собственное отражение: «Холера ты карасиновая-а-а-а! Синдипонка ты шипром недодушенная-а-а-а! Сексотина ты мордастая-а-а!» В общем, девочка каялась…

Я никогда не ругал детей и не наказывал. Потому что в памяти на всю жизнь осталось одно очень важное событие.

В

детстве я долго носил шубу. Такие цигейковые шубы носили девчонки, поэтому я её ненавидел. Однажды осенью сказал отцу, что пусть лучше он меня убьёт, чем я снова зимой надену «эту девчоночью гадость». Думал, отец меня изобьёт или устроит скандал – нет! Он молча вышел из дому и спустя полтора часа вернулся с пальто. Это было настоящее мужское пальто из тяжёлого драпа с ватином и цигейковым воротником. Оно, конечно, было мне великовато: одежду детям всегда покупали на вырост. Но мама подвернула рукава, подшила низ – я надел его и почувствовал себя мужчиной. А еще отец подарил мне пару военных кожаных меховых варежек с отделением для указательного пальца, на случай стрельбы.

Когда в конце октября выпал первый снег, я надел пальто с варежками и вышел гулять во двор. Белый снег, чистый морозный воздух, пахнувший почему-то арбузом, выгнали детей из квартир. Они высыпали из домов, играли в снежки, лепили снежных баб, строили крепость. Мы все будто опьянели: визжали, кричали, толкались… Под тонким слоем снега, когда мы накатывали его на ком, оставалась полоса мокрой земли. Снег мало-помалу весь скатался в рукотворные сооружения, которые возвышались белыми островами среди серой грязи. Но мы этого не замечали, мы кричали, толкались и падали, и никто не думал о том, что падать приходилось уже в липкую грязь.

Часов около десяти вечера родители стали звать домой детей, одного за другим. Мы с моим другом Толиком уходили последними, с великим сожалением. Кончился красивый белый день, полный чудес и щенячьего веселья. Мы поднимались по освещенной лестнице, я – на третий этаж, Толик – на пятый. И только тогда я вдруг обратил внимание на пальто. О, ужас, моё новое пальто стало грязным и мокрым! Я сказал: «Толик, ты иди, а я хоть немного почищу одежду». Пробовал трясти, тереть варежкой, но грязь только глубже впитывалась в толщу ткани.

Обессиленный и растерянный, сел на ступеньку, и вдруг меня пронзила ужасная мысль: всё, больше не будет радости и смеха, летающих снежков и штурма крепости с раскатистым «ур-р-ра-а-а!» Сейчас рассерженные родители меня изобьют, станут долго и жестоко ругать, всячески унижая. Придется снова ходить в девчоночьей шубе с короткими рукавами, а пальто почистят и повесят в шкаф до тех пор, пока я не научусь вести себя по-взрослому.

В те тревожные минуты огромное черное горе парализовало меня. Будущее представ­лялось длинной похоронной процессией, когда скорбящие медленно идут за гробом и рыдают, отчаянно и безутешно, потому что тот, кто лежит в страшном красном ящике, уже никогда не встанет, не улыбнется и не увидит белый снег. В те минуты мне вдруг самому очень и очень захотелось умереть, чтобы прервать бесконечную цепочку тоскливых черных дней. Я даже привстал и хотел сбежать вниз, чтобы там, в пустом дворе, в пустом городе найти способ умереть как-нибудь не очень мучительно, поскорее.

…В этот миг скрипнула наша дверь, открылась, и на пороге вырос силуэт угрюмого отца.

– Понимаешь, пап, там было так весело! Белый снег, снежная баба, крепость, снежки!.. Мы все смеялись, толкались и падали!..

Я не заметил, как с испуганного шепота перешёл на отчаянный звонкий крик. Отец затащил меня в прихожую, захлопнул дверь, прижал меня к мягкой кожаной обивке и спокойно сказал:

– Ничего страшного. Раздевайся и ступай ужинать. Пальто мама почистит. Сын, это всего лишь одежда. Понимаешь? Ты еще столько износишь её, изорвёшь и выбросишь. Это всего-то шмотки. Е-рун-да.

Мама спокойно и молча приняла из моих рук шапку, пальто, брюки и тихо сказала:

– Умойся и вымой руки. На кухне на столе пельмени. Поешь.

В ванной я пустил сильную струю воды и дал волю слезам. Только что я готов был умереть от страха и позора, а меня простили и даже не отругали! Минуту назад казалось, что жизнь кончена, а впереди только мрак и тоска – но меня простили!.. Я смывал грязь с черных рук, смывал грязь, пот и слезы с лица и как страшную клятву повторял: «Никогда в жизни я не буду ругать и бить детей! Никогда! Детей буду только любить и прощать им все шалости, прощать все ошибки. Вот так!..»