Созидательный реванш (Сборник интервью)
Шрифт:
— Джокер — это личность?
— Почему нет? История дает немало тому примеров. Даже в тех случаях, когда от отца к сыну передается власть и он воспитывается как преемник, продолжатель дела, и то возможны неожиданности. Александр III совсем не то, что Александр II. Путин, принявший бразды правления от Ельцина, стал делать все с точностью до наоборот по отношению к тому, что выстраивал до этого Ельцин. У меня есть внутренний оптимизм. Вот если взять мою публицистику девяностых — «От империи лжи к республике вранья», «Партократия», романы «Демгородок», «Небо падших», — у меня был весьма пессимистичный взгляд на настоящее и
— Вам не раз предлагали высокие должности — и в Союзе писателей, и в госструктурах… Почему вы от них отказались?
— Есть два типа людей. Один человек рассчитывает: что я буду с этого иметь? Я же принадлежу к типу людей, которые думают о том, чем придется ради этой должности пожертвовать? В девяностом товарищи из Верховного Совета страшно удивились, когда я отказался возглавить центральную армейскую газету «Красная звезда». Я сказал, что для этого надо понимать армию. А я всего лишь срочную отслужил… Они: «Ничего страшного! Главное, чтобы вы там навели порядок, разогнали всех мохнорылых». Я говорю: «Это невозможно, должность-то генеральская, а я рядовой». И там — пауза… А потом: «Ну, это, конечно, сложно. Но мы решим этот вопрос».
— В девяностом могли…
— Трагедия тех лет в том и состояла, что девяносто девять процентов тогдашних назначений проходило по непрофессиональному принципу. Невежи не отказывались от теплых высоких кресел и разваливали все к чертовой матери. Как раз такие люди, которые решали свои личные проблемы, погубили Союз писателей, который лишился своего имущества, своего авторитета. Человек должен знать предел своих возможностей. В моем возрасте сочетание писательства с руководством газетой — «Литературной» — это максимум, что я могу выдержать. И когда мне предлагают должности на госслужбе или в писательских организациях, я отвечаю: «Хорошо. Только дайте подписку, что будете носить мне передачи в „Матросскую тишину“». Я свихнусь, если относиться к делу серьезно. А халтурить не хочу.
— Но тут скорее не «Матросская тишина» светит, а «Кащенко»…
— В «Матросской тишине» психбольница не хуже, чем в «Кащенко».
— А вас тревожит, что макулатура вытесняет настоящую литературу?
— Это было всегда. И во времена Данте выпускались книжки, которые было стыдно взять в руки. И во времена Пушкина, Достоевского, Булгакова. Безобразно лишь то, что почтенные издания и телеканалы исключительно об этих окололитературных книжках и рассказывают.
— Раньше читатель бегал, сдавал макулатуру, чтобы купить Булгакова. А сейчас романом «Мастер и Маргарита» забиты полки в магазине, а он покупает опус Ксюши Собчак о том, как выйти замуж за олигарха.
— Потому что про Ксюшу все уши просвистели. А Платонов, Пильняк, Алексей Толстой — про них будто забыли. Почему у нас писатели, как в гетто, согнаны на канал «Культура»? И даже там в основном писатели-постмодернисты. Я не понимаю, о чем они говорят. У меня такое впечатление, что это какой-то другой язык, в котором много слов, похожих на русские, но с совершенно
— Остается ждать, что время само рассудит?
— А что вы предлагаете? Вернуться к советской цензуре? Запрещать? Мы не можем. Президент говорит, что у нас либеральное общество, открытое. Единственное, как мы можем противостоять: в центральных СМИ, прежде всего электронных, давать как можно больше места серьезным деятелям культуры, а не профанаторам. Чтобы они пропагандировали хорошую литературу, настоящее искусство. А то у нас приходит новый директор Третьяковской галереи и говорит, что выставит унитаз, из которого торчит старый сапог. Или изображение целующихся милиционеров. Надо же понимать, что новизна сама по себе не может быть смыслом искусства. Потому что новизна может быть обогащающая, а может быть обкрадывающая.
Хотя и говорят, что у нас нет идеологии, она есть. Это либеральная идеология, которая заключается в уверенности, что власть ни во что не должна вмешиваться. Только когда возмущенные граждане с вилами пойдут на либералов, они вспомнят о государстве и попросят тут же вмешаться! Рынок умный и сам все расставит по местам? Уже, по-моему, начали понимать, что ничего он не расставит. Написать «Сенокос» Пластова — это колоссальная работа, которой предшествуют десятилетия учений и постижений. А накакать на пол, очертить это мелом и воткнуть веточку… И сказать, что это инсталляция со сложной философской символикой… Это чушь, обман, для которого ни труда, ни ума, ни таланта, ни учебы не нужно. Нужна только наглость и презрение к здравому смыслу.
— А мы-то думали, кризис литературную шелуху сметет.
— Литературная шелуха всегда находится в положении гораздо более выигрышном, чем серьезные писатели. Что такое работа серьезного писателя? Это колоссальный энергозатратный процесс, когда идет прорыв сквозь тему. Человека выматывает. Беседуем как-то с одним писателем. Я говорю, как тяжело работать, у меня меньше 8–10 вариантов не бывает. Он: «Да? Странно. А я сразу начисто пишу». Я очень долго продумываю сюжет. Я эти сюжеты таскаю в голове по пять, по десять лет. Кручу в голове, верчу…
— Прямо наперстничество.
— Если вы хотите шуток, то не надо задавать серьезных вопросов. Будем каламбурить. Нет? Хорошо, продолжу… Я работаю подолгу и тяжело, я не могу совершить ошибку. У меня роман пишется три-четыре года обычно. Пьеса — год-полтора. А после окончания работы я себя чувствую как аккумулятор, который разрядился. Тут кайфа не может быть. Это мучительный, тяжелейший процесс.
— Говоря по-поляковски: самомучитель писателя.
— Да! А по-другому не может быть. Если трудно писать, значит, творчество идет. А когда будет легко писать — надо заканчивать с писательством. Да и опыт показывает, что чем больше отдаешь своей духовной энергии, тем сильнее текст заряжает читателя.
— Тогда мы желаем вам подольше помучиться.
— Спасибо. Я постараюсь.