Созидательный реванш (Сборник интервью)
Шрифт:
Партизаны на красной площади
— Юрий Михайлович, вы разделяете мнение, что мы живем в новый «застойный период»?
— В известной степени. Только прежде был застой социалистической модели, которая стала работать не на общество, а на саму себя. А сейчас то же самое произошло с либеральной моделью, которая совершает холостые обороты.
— И чем это вызвано?
— В свое время были запущены механизмы либерализации общества, экономики, культуры. Но когда они заработали, стало очевидно, что эти механизмы разрушают страну. И что стала делать власть? Вместо того чтобы запустить другие механизмы, которые соответствуют
В сущности, заслуга нынешней власти заключается в том, что она все эти пятнадцать лет успешно борется с механизмами, запущенными ею в первой половине девяностых. И никому не приходит в голову, что, может быть, стоит вообще этот механизм остановить или очень серьезно переналадить.
— Вам не кажется, что происходит создание структур, аналогичных тем, что существовали при советской власти? Часто проводят параллели между организациями «НАШИ» или «Молодая гвардия» и комсомолом…
— Это абсолютно разумное поведение, в котором, кстати, нет ничего неожиданного. Тем же самым занималась советская власть, когда поняла, что механизмы, запущенные в двадцатые годы прошлого века, могут разнести страну вдребезги. Она начала точно так же вставлять палки в шестеренки запущенных ранее процессов и возвращать формы, структуры, которые себя оправдали в предшествующий период — во времена российской империи. Это нормальная практика. Проблема в том, что структуры, которые сегодня воссоздаются, воссоздаются чисто формально.
Возьмем комсомол. Почему он был эффективен почти до момента своей гибели? Это была мощная, массовая, материально обеспеченная государственная структура. По сути, это было министерство по делам молодежи, располагавшее приличным бюджетом, имевшее свои спортшколы, дома отдыха, культурные учреждения. А что сейчас? Вроде как калька. У КПСС был комсомол, теперь у «Единой России» — своя молодежная организация. Но дело в том, что КПСС была партией лишь номинально. На самом деле это была тоже государственная структура, поэтому она могла себе позволить такую мощную молодежную организацию. А сейчас собирают молодых ребят и ставят перед ними частные задачи — например, погоняться за этим несчастным Подрабинеком, который действительно нахамил фронтовикам, но это на его совести. Нельзя сводить сущность молодежной политики к тому, чтобы стеречь у подъезда Подрабинека.
— Так и у нас доминирующая партия все больше сращивается с государством, что не может не беспокоить…
— Коммунистическая партия поначалу не задумывалась как единственная партия. У нее были союзники, и она выступала за многопартийность. Но исторический процесс привел к однопартийности. Сегодня ситуация во многом повторяется.
Россия — этатическая цивилизация с мощными центростремительными силами. Традиционно, исторически функции и права государства у нас гипертрофированы. И борьба с таким положением вещей в девяностые годы привела к позорной внешней политике Козырева, к разрушению ВПК, обнищанию пенсионеров.
Я думаю, что мудрость руководителей нашего социума с его очень сложным историческим бэкграундом заключается в умении сочетать свободу и этатизм. Мудрый руководитель похож на аптекаря, который знает тайну пропорций. Вроде бы все добавляют в эликсир одно и тоже — мяту, зверобой и так далее. Но у одного аптекаря лекарство лечит, а у других не лечит. Секрет в пропорции.
— И когда же этот секрет был утрачен?
— Если уж называть вещи своими именами, наша демократия была убита в девяносто третьем году из танков, причем по тем же мотивам, по которым она была убита в семнадцатом году из кормового орудия крейсера «Аврора». Мотивация была та же самая: мы свернем
Когда я сегодня разговариваю с правозащитниками и своими друзьями-либералами, я говорю им: сами виноваты. На чьей вы были стороне в девяносто третьем году? Они: тогда бы пришли к власти коммунисты! Я: ребята, вы же для того демократию и вводили, чтобы к власти приходил тот, кого поддерживает большинство народа. А если вы вводили демократию, чтобы прийти к власти и тут же отменить демократию, то чем вы отличаетесь от коммунистов? Ничем, вы такие же.
Я уверен, если бы в девяносто третьем году в результате кризиса пришли бы к власти коммунисты, они бы долго не продержались. И опыт других стран, в которых после девяносто первого года побеждали на выборах коммунисты, показывает, что они быстро теряли популярность, как в Молдавии. К тому же коммунисты в девяносто третьем году уже не были такими ортодоксами, они бы сами переименовались, придя к власти, в каких-нибудь социал-демократов. Зато началось бы торжество демократической процедуры. Потом на выборах снова победили бы либералы, а в коммунистической партии пошли бы процессы обновления. Сейчас же оппозиция напоминает мне партизанский лагерь, разбитый на Красной площади. А в подполье все процессы законсервированы, остановлены, потому что это подполье.
— Каковы, по-вашему, пределы вмешательства государства в культуру?
— Вмешательство должно проявляться в поддержке тех сфер культуры, которые не могут существовать за счет рыночных механизмов. Это, скажем, воспитание молодых писателей. Абрамович этим заниматься не будет. Другой пример — поэзия. Она у нас, да и везде в мире, нерентабельна. Поэтому государству надо дотировать эту сферу, создавать поэтические премии, чтобы, получив их, поэты могли некоторое время спокойно жить, давать им, как это делают в Англии, кафедры в университетах. Молодым режиссерам нужно оказывать содействие в съемке первых фильмов, молодым драматургам — в постановке первых пьес. Это все поощряюще-поддерживающие формы государственного вмешательства.
Есть формы запрещающе-сдерживающие. Они тоже необходимы, потому что искусство имеет очень много функций, кроме эстетических. Воспитательная и идеологическая функции. Есть еще масса других, но эти две наиболее интересны государству. Даже самые старые, опытные демократии, вроде английской, внимательно следят за тем, чтобы кинематограф не развращал общество, чтобы он не воспитывал в людях антипатриотические, антигосударственные настроения. Посмотрите американские фильмы — сколько там ни мучаются, а в конце тупо рыдают над звездно-полосатым флагом. Если бы у нас кто-то снял фильм с таким тупым рыданием, его в Доме кино забросали бы котлетами по-киевски. А там это нормально. Там за это вручают Оскары.
В Америке как? Решит режиссер Джон снять фильм о трагедии иракского народа и о том, как американская военщина оболгала Саддама Хусейна, придумала ему несуществующую вину, разгромила, повесила. Ему говорят: это замечательно, гениально! А потом Джон узнает, что его лишили кафедры в университете, свернули какой-то его параллельный проект, сняли несколько интервью в глянцевых журналах. Причем ему никто не звонит, с ним никто не работает, как с советскими писателями. Не вызывают, как меня вызывали в ЦК, ГлавПУР и КГБ, не советуют написать помягче про армию, иначе может огорчиться какая-нибудь мама, которая отправила сына служить. Никто с Джоном так не разговаривает, но он понимает, что вываливается из социума. И он приходит и говорит: хочу снять фильм про то, как героические американские солдаты, рискуя своими жизнями, принесли демократические ценности в Ирак, уничтожили террористический режим Хусейна и теперь проливают кровь, чтобы иракский народ мог наслаждаться свободой.