Созидательный реванш (Сборник интервью)
Шрифт:
— Зрители всей страны хохочут, приходя на спектакли по вашим пьесам и читая ваши книги. Как сейчас у нас обстоит дело с сатирой в сравнении с советскими временами?
— При советской власти, как это ни удивительно, сатира процветала и поощрялась, если, конечно, не покушалась на строй. Загадочная вещь: большинство писателей-сатириков в двадцатые-тридцатые годы хоть и пострадали, но уцелели: и Эрдман, и Булгаков, и Зощенко — все умерли своей смертью. В театрах «тоталитарного» Советского Союза в шестидесятые-восьмидесятые годы сатирических спектаклей шло гораздо больше, чем сейчас в свободной России. А шестнадцатая полоса «Литературной газеты» — была своеобразной витриной всесоюзного ехидства. Я вот уже десять лет как главный редактор «ЛГ», чего мы только не придумывали, но наш Клуб «Двенадцать стульев» никак не приблизится к уровню смеховой культуры «застоя». При советской власти сатира, как и в монархической России, строилась на противопоставлении здравого смысла абсурдности происходящего.
Увы, сатирическое мироощущение и в писателе, и в читателе сильнее развито в эпоху несвободы. А свобода, к тому же понятая как вседозволенность, убивает интеллектуальный смех. Люди перестают смеяться и начинают ржать. В Москве идет всего несколько сатирических пьес, среди которых мои «Хомо эректус», «Женщины без границ» в Театре сатиры, «Халам-бунду» во МХАТе им. Горького, «Козленок в молоке» в Театре Рубена Симонова. Там же шел «Демгородок», но в нем оказалось слишком много политики! И вот интересно: «Козленок в молоке» двенадцать лет идет на аншлагах. «Хомо эректус» восьмой сезон собирает зрителей едва ли не больше, чем коммерческий Рей Куни. Но ведь Куни — это развлекательный смех, ты хохочешь до боли в челюстях, а потом недоумеваешь: над чем так ржал? Настоящая сатира всегда, кроме смеха, несет в себе социальный анализ, протестные функции. И то, что на эту мою сатиру собираются полные залы, — это о чем-то говорит. Кстати, и мои сатирические романы «Демгородок», «Козленок в молоке», «Гипсовый трубач» тоже расходятся большими тиражами — сотнями тысяч экземпляров. Значит, у нас был и есть умный читатель-зритель, и он хочет интеллектуального смеха, тонкой игры смыслами, социального сарказма.
— Когда люди, прожившие при Советах большую часть жизни, ностальгируют по ним, начинает иногда казаться, что это ностальгия не политическая, а обычная, психологическая ностальгия по ушедшему. Как думаете?
— Это и так, и не так. «Что пройдет, то будет мило», — писал поэт. Но, с другой стороны, люди тоскуют не только по прошедшей молодости, но и по реальным утратам. Даже самый скромно живущий человек вдохновляется мощью державы. Посмотрите, как американцы шумно гордятся своей страной. Не стесняются имперских амбиций. В девяностые годы мы испытали сильнейшее национальное унижение. Мы же стали марионеткой Штатов, имея президента, беспробудно работавшего с документами. Путин останется в истории уже потому, что вернул России суверенитет! Разве такое забывается? Сегодня советскую эпоху хулят за бесчисленные жертвы, которые неизбежны при любой революции. При царе-батюшке смертная казнь была редкостью. Но все гуманисты скопом царя не любили и хотели революции. И получили… Вообще, в отношении к прошлому у нас торжествует антиисторизм. Мы пытаемся смотреть на «Аврору» с яхты Абрамовича. Ничего не увидим и не поймем! Жертвы и лишения тех лет нельзя воспринимать в отрыве от суровых реалий времени. Для нас карточная система — кошмар, а вот для людей, переживших голод и войны, — норма, даже спасение. У нас, кстати, карточки отменили в сорок седьмом, а в Англии только в пятидесятые годы. Мы забыли, что многие десятилетия жить в СССР действительно становилось год от года лучше и веселей. Да, медленней, чем хотелось, но лучше… Причем всем, в разной степени, но всем. Я помню, как году в шестидесятом на весь Балакиревский переулок, где я рос, была одна личная машина — «Победа». А в восемьдесят седьмом году я уже не знал, где там припарковаться. Тот набор услуг, который предлагался в советское время, был скромным, даже сиротским, но стабильным и достаточным. Сейчас список удовольствий, которые ты можешь купить за деньги, феерический. Но тем обиднее, когда нет денег. Впрочем, я-то сам вписался в новые отношения. Но писатель все-таки отвечает не только за себя и свой ближний круг, а за весь, извините, народ. И я как писатель, а значит, и социальный наблюдатель, не могу не замечать, что недовольство людей растет, накапливается, зреют гроздья гнева. Созреют ли? Это зависит от адекватности власти…
— Это нам не грозит. А вот грозит ли нам революция?
— Вы никогда не играли в детстве с кузнечиками? Ты его тронул — он прыгнул. Еще тронул — еще прыгнул. Но на десятый раз он уже не прыгнет. Энергия прыжка иссякла, и ему потом надо будет долго ее накапливать. С народом то же самое. После таких «прыжков», какие мы совершили в девяносто первом и девяносто третьем, надо годами приходить в себя. И в это время с народом можно делать все что угодно. Он, как кузнечик, не прыгнет. Мы бездарно выплеснули огромную социальную энергию, которая пошла не на улучшение, а на ухудшение качества жизни общества. Я говорю в целом — мы же не будем с вами измерять качество жизни народа количеством яиц Фаберже у Вексельберга! Общество расколото на две неравные группы. Меньшая — те, кто выиграл от реформ девяностых, большая — те, кто проиграл. По-своему правы и те и эти. Но те, что проиграли, все-таки правее. Поясню мысль. У нас, к примеру, разрушена система оздоровительного и детского спорта. И у нас есть люди, сделавшие огромные состояния на нашей природной ренте: нефть, газ… Ладно, присвоили. Озолотились. Вложите в юный российский спорт, в детские секции! Нет, они будут тратить миллиарды, покупая импортные спортивные клубы,
— Хорошо, а что мы приобрели после перестройки?
— Человек стал свободнее, но при этом менее защищен. Ему больше позволено, но и меньше гарантировано. Советский строй был по-своему патриархален: отец-режим и дети-граждане. Государство было строгим, но справедливым: совсем уж попусту редко кого трогали. О двадцатых и тридцатых годах, повторяю, мы не говорим, они подчиняются законам революционного времени. Не хотите террора — не доводите до революции. Однако если при советской власти тебя обидел начальник, куда ты мог обратиться?
— Куда угодно: профкомы, парткомы. А также если муж изменил.
— «Муж изменил» — традиция не советская, она гораздо древнее. Она пришла из патриархальной деревни, где изменой мужей, неверностью жен и пьянством занимался барин или сельский староста, к которому ходили жаловаться. Другой пример: газета. Помню, как при советской власти я с помощью «МК» помог нескольким хорошим, честным людям, попавшим в беду. Одной публикации было достаточно. А теперь вам скажут: идите в суд! А суд — дело долгое и дорогое, потому что слишком много зависит от квалификации адвоката. Да и законы у нас написаны будто специально для того, чтобы богатого вора от тюрьмы отмазать. Мы вот у себя в Литфонде судимся уже десять лет, хотя всем все очевидно, кто украл писательское имущество и сколько…
— Кстати, какие новости в Переделкине? Ведь год назад во время разбойного нападения там была избита ваша супруга.
— Идет следствие… Я тогда говорил и теперь уверен, это была акция устрашения, налет связан с публикациями в «Литгазете» о хищениях в Международном литфонде и Литфонде России. Кстати, пострадала не только моя жена, избиты еще несколько писателей, выступавших в суде и прессе… Очень нам помогла проверка Счетной палаты, выявившая преступную неразбериху при управлении писательским имуществом… С правовым беспределом надо бороться, а не со сталинизмом.
— А что вы предлагаете? Советский Союз мы не вернем. К счастью или к несчастью, кому как нравится.
— Не вернем. Хотя основные части распавшейся страны потихоньку срастаются. Возьмите тот же таможенный союз. Но главное: нужно восстанавливать механизмы социальной защиты, гарантии работающему человеку. Государство из этой сферы, согласно либеральной идее, ушло. Кто должен прийти ему на смену? Профсоюзы, как во всем мире. Где наши профсоюзы? Кстати, у писателей нет своего профсоюза. Союзы писателей давно стали фикцией. Нужна писательская гильдия, которая будет заниматься не идеологией, а защитой интересов. На Западе это очень мощные структуры.
— Как вы относитесь к недавним словам Леонида Парфенова о том, что на телевидении у нас как раз совдепия в плохом смысле слова?
— А кто виноват? У нас уже трижды поменялись президенты, а телевизионщики все те же. Разве не Парфенов аплодировал расстрелу Белого дома? А ведь символ демократии — именно парламент. Его расстреливают из пушек, а телевизионщики кричат: «Правильно!» Иначе придут к власти коммунисты. Но если мы строим демократию, к власти может прийти любая партия, и коммунисты в том числе. Во многих бывших странах соцлагеря так и случилось. И что? Подержали коммунисты власть и переквалифицировались в социал-демократов. А мы этот естественный процесс строительства демократии сломали под одобрительные вопли телевизора, того же Парфенова. Кто больше в этом виноват — Кремль или Останкинская башня? Вопрос! Но теперь, охотно пройдя через все политические бордели девяностых, нечего рыдать об утраченной либеральной невинности. Парфенов просто констатировал печальный итог своей двадцатилетней журналистской деятельности. Да, у нас руководителей государства показывают сегодня по «ящику» чаще, чем раньше Брежнева. Но ведь это еще при Ельцине началось, а не сейчас. Это он достал нас со своим «не так сидим!». Что ж вы тогда молчали? Боялись его крепкого рукопожатия? Ну-ну…
— Вы хорошо сказали про национальное унижение в девяностых. Вы соавтор сценария фильма «Ворошиловский стрелок». Этот дед и есть «униженный и оскорбленный» конца двадцатого века, вы согласны?
— Конечно. В девяносто пятом году я вел передачу на телевидении. Это был год пятидесятилетия Победы. Я предложил пригласить в студию поэтов-фронтовиков: Левитанского, Ваншенкина, Поженяна, Викулова, Кочеткова, Старшинова, Разумовского… Все еще были живы! А мне говорят: «Да ну их, этих сталинских подголосков! Еще неизвестно, что они там в Берлине делали, немок насиловали!» Я пошел к Попцову — он поддержал меня. А рядовые фронтовики просто продавали награды, чтобы прокормиться. И это не национальное унижение? И вот вышел фильм Говорухина, снятый по повести Виктора Пронина. Я прописывал в сценарии диалоги. И на нас набросились все те журналисты, которые еще недавно советовали русским учиться свободе у американцев, которые, чуть что, хватаются за кольт невероятного калибра. Такой крик поднялся: «Говорухин зовет Русь к топору! Хочет крови! Долой самосуд!» Вот такой обычный для медиа-интеллигенции двойной стандарт. А фильм-то не об этом. Это предупреждение: если государство не будет выполнять свои функции и защищать простого человека, то он сам начнет это делать. И кузнечик прыгнет…