Созидательный реванш (Сборник интервью)
Шрифт:
— У вас странное положение в современной драматургии. С одной стороны, вы сегодня один из самых востребованных драматургов. Только в Москве идет шесть постановок, и вот скоро будет премьера седьмого спектакля. Нет ни одного современного автора, чтобы было столько спектаклей. Но если почитать критиков — то вас как бы и нет… Почему?
— Потому что мои пьесы — живое отрицание модной идеологемы, что, мол, социально-нравственный театр умер, настало время лаборатории и эксперимента, большие залы может собрать только Куни… Мол, нынешняя драматургия — это дело камерное, в зале должно быть пятьдесят человек, и не больше. В этой ситуации я получаюсь невольным нарушителем негласной конвенции, ибо судьба моих пьес показывает: если вы не умеете написать такую пьесу, чтобы в зале собирались сотни зрителей, то это ваша проблема и не надо объявлять пустые залы тенденцией, сваливая вину на зрителя. Зритель у нас хороший, он гораздо лучше драматургов. Нет, это не тенденция, а ваши личные профессиональные проблемы.
— А как вы оцениваете идею перевести театр на самоокупаемость и приравнять его к сфере обслуживания?
— Театр на самоокупаемости — это бред! Это как самоокучиваемость картошки. Но театр виноват в этом сам. Я уже говорил о том, что он обуржуазился. Заметьте, у нас есть театры в Москве (например, имени Маяковского), в афишах которых нет ни одной современной пьесы. Где это видано, чтобы русский репертуарный театр не ставил современников? Зрители когда-то шли смотреть Чехова, Островского, Горького, Булгакова, Розова, Зорина, Володина, Вампилова, Гельмана — своих современников… А сейчас руководители театров чувствуют себя рантье. Им дали на кормление театр, зачем нервировать Кремль, говорить о нищете духа и плоти, о том социальном кошмаре, который творится в стране… В современном театре, конечно, кошмаров достаточно. Но это кошмар не из жизни, а из интертекстуальной пробирки. А еще проще переодеть Треплева и Аркадину в современный прикид. Новаторство, однако! Театр ведет себя как лакей, он боится говорить с властью на равных, к нему и относятся как к обслуге. Это неправильно, театр и литература всегда говорили гораздо больше, чем можно. И это было предметом доблести. Сейчас же смелых пьес боятся.
— Я смотрю, вы с ностальгией относитесь к советским временам?
— Я не так давно по телевидению видел беседу режиссеров Бондарчука и Звягинцева. Звягинцев эдак и говорит: «Вот при советской власти были, конечно, таланты. Но, для того чтобы состояться, надо было кого-то предать, либо сподличать». Напротив него сидит Бондарчук и лысо кивает. Мне захотелось спросить: «Что ж ты киваешь, Федор? Кого предал твой папа, кому изменил?» Если человек способен предать, он предавал. И к искусству это не имело ни малейшего отношения! А о том, что и сегодня в искусство заходят порой с заднего входа, Звягинцеву известно не хуже моего. Я считаю, в смысле гражданской смелости, в смысле верности настоящим либеральным ценностям, советские режиссеры были гораздо смелее, и это при более суровом режиме. Анатолий Эфрос кончил инфарктом. Евгений Габрилович серьезно заболел, когда в 87-м на Мосфильме закрыли наш с ним сценарий, прогнозирующий предстоящий крах Перестройки. А сейчас? Чем грозит режиссеру фильм наподобие «Возвращения»? Ничем. Разве что премией из рук сочувствующего председателя жюри. Посмотрите, сейчас наши драматурги почти не пишут сатиру. «День выборов» не в счет — это талантливый капустник. Даже в самые тяжелые годы, когда можно было загреметь по полной программе, была сатира и какая — Булгаков, Эрдман, Катаев, Зощенко… Странно, правда? Ведь сейчас за сатиру не посадят, просто не возьмут спектакль в фестивальную программу. Но сегодня драматурги страшатся не угодить «Золотой маске» больше, чем их предшественники боялись угодить в ГУЛАГ!
— Как вы думаете, вот вы, человек из простой рабочей семьи, сегодня бы могли состояться как писатель?
— Я думаю, если бы сегодня с Алтая пришел Шукшин, он бы не пробился. Колоссальная социальная пропасть. Советское общество, при всех его недостатках, было обществом почти равных возможностей. И я, выходец из рабочей семьи, мог получить все, как и любой другой. Сейчас уровень жизни большинства людей такой, что думают не об образовании детей, а о физическом выживании. Впрочем, я бы, наверное, и сейчас состоялся. Но мне, кроме писательских способностей, Бог дал и жизненную энергию. Такое бывает не часто. Я знаю многих талантливых людей, литературно одаренных, которые не состоялись только потому, что не умели одновременно писать и прорываться сквозь ряды сплоченных бездарей. В советские годы были специальные организации, занимавшиеся поддержкой творческой молодежи. Сегодня это вопрос личного везения. Удалось найти человека, структуру, которые захотели в тебя вложить деньги, с тобой повозиться, значит, ты состоишься! Но не как творческая личность, а как проект. Мы же видим, очень часто возятся не потому, что человек талантлив. Он может стать интересен по самым разным мотивам, начиная от родственных связей и заканчивая сексуальными или политическими предпочтениями. Например, в литературе «Букер» присуждается в основном за политическую позицию. Если ты либерал, тебе могут дать, а если у тебя есть хоть легкий
— Расскажите, что происходит в «Литературной газете» сегодня? Некоторые полагают, что благодаря вам она существует до сих пор, а некоторые полагают, что вы ее погубили.
— Если увеличить тираж газеты в четыре раза, означает ее погубить, то у нас разные представления с этими людьми о том, что есть хорошо, а что плохо. «ЛГ» была истошно либеральная и теряла читателей. А сейчас она полифонична, открыта всем направлениям… Этого мне простить не могут: мол, увел «ЛГ» из либерального стойла. Да, увел. И горжусь этим. Появилось в стране хоть одно объективное культурологическое издание, не обслуживающее интересы тусовки. Но для пишущего человека руководить газетой дело опасное. Приведу пример. У нас есть рубрика «Арт-обстрел», в которой публикуются критические обзоры театров. И вот под артобстрел попал театр Et Cetera, о котором объективно никто не пишет, и понятно почему — худрук Калягин — большой театральный начальник. Гнев был чудовищный! Нашу сотрудницу, написавшую статью, отлучили от всех театральных изданий. Коснулось дело и меня… Когда Калягин выступал на всероссийском театральном форуме, он сказал о том, что среди 50-ти самых кассовых спектаклей нет ни одной пьесы современного российского драматурга. Но это не так! Он отлично знает, что мои пьесы, скажем, в московском театре Сатиры, собирают залы не хуже «коммерческих штучек» Куни. Умолчание было местью за публикацию. Ну, тут, на войне как на войне, зато мы сказали правду. Кстати, «ЛГ» впервые написала о неблагополучии в театре им. Маяковского. Какой был скандал! Кто нас только не ругал за «наезд на Арцыбашева». Ну, и где теперь Арцыбашев? Чем все закончилось? Мы были правы. Думаю, что и в случае с Et Cetera история нас рассудит.
Еще один пример. У «ЛГ» были прекрасные взаимоотношения с Никитой Михалковым. Но вот в майском номере газеты вышла очень жесткая рецензия нашего обозревателя Александра Кондрашова на фильм «Цитадель». Как говорится, дружба дружбой, а табачок (в смысле искусство) врозь. Михалков публично заявил примерно следующее: все, кто не принял фильма, для него «покойники». Но лучше быть покойниками в глазах Михалкова, чем лгунами в глазах читателей. Мы оцениваем не красивые усы, а художественную значимость произведения. Стоит один раз сойти с этого пути, и через месяц газету никто не узнает… Ложь выгодна и затягивает. Если ты идешь в литературу или в журналистику приспосабливаться, то ты не туда идешь. Задача писателя — говорить правду, иначе он просто не нужен.
И еще меня очень беспокоит то, что происходит сейчас с языком литературы. Есть такая пьеса «Жизнь удалась», где почти одна матерщина. Режиссер, с которым я столкнулся в одной телепередаче, с гордостью сообщил мне: «Нам вручили диплом „Золотой маски“, подписанный самим Смелянским, за бесстрашное отражение языковых процессов в современном обществе!» А я его и спрашиваю: «Смелянский в знак признательности не приписал на дипломе что-нибудь от себя? Типа „е………ь“! Как не стыдно? Или видный булгаковед Смелянский полагает, Михаил Афанасьевич не умел материться?» Но ведь обошелся без этого на сцене. Зачем же превращать современный театр из «храма слова» в «капище сквернословия».
«Нас воссоединит несогласие»
— Перед нашей встречей я услышал от сведущих людей, что Поляков-де остался очень советским человеком и мыслит по-советски.
— А какой же я еще могу быть? Самый что ни на есть советский!
— Тем не менее первыми своими произведениями вы приложили руку к тому, чтобы эта советская страна стала другой, а теперь даже и от названия ничего не осталось. И как вы к этому относитесь?
— Вопрос этот мне задают постоянно, и вопрос этот непростой. С первого взгляда получается, что я участвовал в разрушении страны под названием СССР. А скажем, Куприн, написавший «Поединок», или Блок, сочинивший «Двенадцать», тоже приложили руку к тому, чтобы разрушить Российскую империю? Если смотреть на эти вещи объективно, то да, мои повести были использованы в целях разрушения советского социума, но использованы потому, что власть не в состоянии была управлять информационно-культурологическими потоками.
— Что вы имеете в виду, говоря об этом?
— Неадекватность тогдашнего руководства. Мы потеряли два управленческих поколения. Первое — назову его шелепинским. Когда эти комсомольцы попытались взять власть, их выбили. Если бы они взяли тогда власть, страна получила бы более современную политическую элиту, более внятную идеологию. Но, увы, Суслов был с нами до конца! Еще одно потерянное управленческое поколение — мои ровесники. Те, кто должен был прийти к рулю страны в период перестройки. А вместо них нам навязали завлабов, типа Гайдара и Чубайса, которых к власти на пушечный выстрел нельзя было подпускать. Если бы мои повести были вброшены в общественное сознание грамотно, можно было так все развернуть, чтобы они послужили бы инструментом искоренения неуставных отношений в армии и стагнации в комсомоле. А вышло наоборот.