Созвездие Стрельца
Шрифт:
— До свидания! — сказала она захлопнутой двери.
Чуть не бегом, как ни тяжела была Зойка, Фрося помчалась на свою улицу. «А как там Генка-то?» — со страхом подумала она и прибавила шагу. Гос-споди! Ведь Генка мог за весь день и под машину попасть и натворить чего-нибудь, и отравиться — сейчас ребята, что ни попадет, все в рот тащат, есть же хочется! Мало ли что могло случиться с Генкой!.. Холодный пот прошиб Фросю.
Но Генка мирно спал на крыльце, умостившись на старом Фросином сундуке, вынесенном из комнаты. Время от времени он подхрапывал, несмотря на неудобство своего ложа. Ноги его свешивались на пол, голова прижата к стенке. Фрося услышала его храп, поднимаясь по лестнице. Одной рукой придерживая Зойку, она торопливо обшарила Генку и тихонько окликнула: «Ты живой, Генка?» Генка зашевелился, повернулся и чуть не упал с сундука. «А то какой же?» — отозвался он, уразумев, что мать стоит возле.
— Встань, сынка! Идем в хату! — сказала Фрося.
Невольно подумала она про Вихровых: что стоило им взять мальчишку к себе до возвращения ее домой? «Интеллигенты, гады! — сказала она про себя со злостью. — Тут хочь умри, хочь разорвись, хочь сгори синим огнем — им дела нет. Сво-ло-чи!»
Ключ никак не влезал в дверную скважину. Фрося положила Зойку на сундук, с которого встал Генка, с трудом вставила ключ и повернула с треском.
— Ма-ам, скоро? А? — заканючил Генка, которого вдруг прошиб вечерний сырой холодок, у него явственно лязгнули зубы.
— Заткнись! — сказала ему Фрося, которой наконец удалось открыть дверь. «Ровно щенка бросили на улице!» — опять подумала она с озлоблением про соседей, увидев, что в коридор из двери Вихровых пробивается лучик яркого света.
Услышав шум в коридоре, Галина Ивановна вышла к Луниной. Она зябко куталась в шерстяной шарф. Лицо ее было озабочено, темные брови нахмурены, а серые глаза казались совсем черными. Она как-то через силу улыбнулась Фросе и сказала:
— Ну, наконец-то! Я уж вся извелась, гляжу — нет и нет, а ваш сынишка такой упрямый, как я его ни уговаривала, ни за что в дом не вошел! Темно, сыро, а он…
— Да нет уж, зачем же вам беспокоиться! — сказала Фрося. — Да и что ему сделается? Ничего не сделается!
Озлобление все не могло улечься в ней, хотя, казалось, соседку ей и не в чем было упрекнуть: все ведь разъяснилось, и если Генка упирался — мать знала это хорошо! — с ним не было сладу. И все-таки…
— Черная кость! — добавила Фрося и вошла в свою комнату.
Галина Ивановна замолкла на полуслове. Ей стало ясно, что Фрося обижена на Вихровых, — но за что? Галина Ивановна не чувствовала за собой вины. Что поделаешь, если Генка дикарь дикарем! Ей казалось, что она сделала все, что могла и что должна была сделать. Уговаривая Генку войти в дом, она даже взяла его за руку, чтобы приневолить, но он вырвался, словно звереныш оскалив зубы, вдруг заревел что есть силы и, чуть по свалившись с высокой лестницы, опять убежал за ворота. Он довольно долго маячил там безгласной тенью, не отзываясь на окрики. А когда Галина Ивановна вышла на крыльцо — в который раз! — чтобы позвать Генку, он уже лежал на сундуке и спал, намаявшись за день… «Дикари!» — сказала себе Вихрова и, очень недовольная тем, что произошло, пошла к своему сынишке, вход в маленькую комнату которого находился напротив входа в комнату Луниной.
Она взглянула на сына. Он спал неспокойно. Бледно-розовый рот его был полуоткрыт, губы обсохли. Время от времени то руки, то ноги его непроизвольно вздрагивали, точно и во сне он продолжал свой день, что-то не успев, что-то не закончив, что-то упустив и теперь наверстывая. Он сильно раскрылся, одеяло одним концом сползло на пол, голова его покоилась на середине кровати, ноги упирались в стену.
Мама Галя поправила постель, уложила Игоря как надо. Обеспокоенно потрогала его лоб — нет ли жара? — и присела в ногах у сына, взяв его тонкие руки в свои крупные, сильные ладони. Он попытался было высвободиться, но тотчас же затих и стал дышать ровно и спокойно…
Через дверь было слышно, как Фрося разговаривала с Генкой, как чертыхалась и как все летело у нее из рук.
— Больно высоко себя ставят! — сказала Фрося громко, и Вихрова поняла, что это предназначается вовсе не Генке, так как тот спросил мать:
— Кто?
— Воображают о себе!
— Кто, мам?
— Отстань, пока я тебе уши не надрала…
Генка, видно, получил затрещину. — Вихрова услышала, как он заревел в голос и как Фрося сказала:
— Тих-ха! Ты! Не реви! Люди же отдохнуть хотят!
Галина Ивановна улыбнулась. Слишком прозрачны были намеки Фроси и ее надежды на то, что Вихровы услышат все, что им надо услышать, и вместе с тем не придерутся — она ведь с сыном говорит, а не с ними… Что с ней такое? Что она сегодня точно бешеная? Галина Ивановна подавила в себе желание объясниться с Фросей, и вместо того, чтобы встать и выйти, она прилегла возле Игоря, ощущая его горячее дыхание на своей щеке и чуть поглаживая его голову со спутанными светлыми волосами. Ей хватало своих забот! Она дрожала за Игоря, с его крайне неустойчивым здоровьем, с его слабостью, — ах, надо же было его родить в страшный тысяча девятьсот сорок второй год, когда, казалось, рушится вся жизнь и почва уходит из-под ног, когда немцы рвались к победе и неумолимо, точно судьба, захватывали все новые и новые куски советской земли, когда сообщения Советского Информбюро звучали точно похоронные колокола: «После многодневных, упорных, ожесточенных, кровопролитных боев, в ходе которых Красная Армия перемалывала живую силу и технику врага, советские войска оставили под давлением превосходящих сил противника город Н.». Сколько было их, таких сообщений! После каждого из них сердце словно останавливалось, и казалось странным, что оно опять начинало биться, что жизнь продолжается, что надо ходить, двигаться и делать обычные дела, кормить и одевать семью, изворачиваться для того, чтобы жить, жить, когда каждый день начинается с мучительных размышлений: как прожить именно этот день?! Она дрожала за мужа, папу Диму, который тоже, как и все, хотел идти на фронт и который там мог быть только в тягость со своим удушьем, со своей эмфиземой легких, — его не взяли в армию, но его не отпускала и болезнь, изматывающая, жестокая, приводящая на грань истощения и все-таки не лишающая жизни. При взгляде на папу Диму, которого терзал — неделями, месяцами! — очередной приступ удушья, в порыве жалости к нему мама Галя иногда думала: «Господи! Хоть бы ты умер! Сколько же можно мучиться!» А потом ужасалась своим мыслям, отгоняла их поспешно от себя, и все-таки не могла найти в себе необходимого долготерпения и великодушия, и сердилась, и раздражалась на больного мужа, и не могла больше слышать его свистящего кашля и его тяжелого дыхания, которое, казалось, каждую минуту готово было прерваться и все-таки не прерывалось, и не могла больше видеть его землистого лица и синих подглазин, и не могла переносить его взора, жалобного, как у собаки, над которой занесена рука… Ах, лучше не думать обо всем этом! А как не думать?..
Игорь вдруг открывает глаза, ясные, чистые, будто он и не спал секунду назад крепким сном. Он смотрит на маму Галю и, облизнув пересохшие губы, спрашивает шепотком:
— Это ты, мама Галя?
— Я! А ты почему не спишь? У тебя что-нибудь болит? — обеспокоенно спрашивает мать.
Но Игорь уже опять закрывает глаза и засыпает, только легкая, какая-то беспомощная улыбка, едва заметная, трогает его губы…
«Больно высоко себя ставят!», «Воображают о себе!» А почему Фрося не подумает о том, что и Вихровым живется несладко, почему так легко отделяет себя от своих соседей, почему охотно готова обвинить их и в бессердечии и в высокомерии? «Черная кость!» — сказала она о Генке и о себе, точно одним этим выражением зачеркнув Галину Ивановну и ее желание помочь, быть полезной. А это не высокомерие? Не бессердечие?..
Галина Ивановна стройна, она высоконькая, быстрая, она и до сих пор смеется, как девочка, — захлебываясь, звонко и красиво! — но сколько седых волос появилось у нее в эти годы, об этом знает только она сама, сколько тяжелых сомнений, раздумий пережила в эти годы, когда муж выбывал из строя на многие месяцы, сколько душевной силы потратила она для того, чтобы не разучиться смеяться, не разучиться быть такой, какой она была создана! Почему же Фрося, сама пережившая немало, не хочет понять чужих волнений и забот? И, значит, Вихровы — «белая кость»? Какая чепуха!..