Созвездие Стрельца
Шрифт:
— Я тебе вот что хочу сказать, Геннадий! Ты особенно-то не отчаивайся. Ну, поругает мать — как не ругать! — ты ведь таким образом теряешь целый год своей жизни! Кончишь школу на год позже, понимаешь! От своих товарищей по классу отстанешь на целый год! А это очень все неприятно… Жизнь очень коротка, не стоит ее тратить на повторение пройденного, когда есть возможность познавать новое!.. Но и не успокаивайся: нет ничего хуже, чем болото, чем лень, чем такое вот спокойствие, когда человек на все машет рукой! Ты меня слушаешь?
— Угу! — говорит Генка. Глаза его устремлены на реку. На ее широкой глади видны лодки. То и дело от пристани отходят катера и речные трамваи, переполненные людьми, — уже можно ездить на левый берег, хотя еще и нет там летней толкучки и не открыты еще никакие киоски. «Ух-х! В лодочку бы сейчас!» — думает Генка. И ему кажется, что он слышит запах свежего вара от заново зашпаклеванных швов, слышит, как поскрипывают уключины, как с весел капает вода…
— Пойми, что мать после гибели отца на фронте видит в тебе своего помощника, старшего в доме, мужчину. Свою опору! Пойми, как горько ей, что ты отстал в школе, что ты не слушаешься ни ее, ни педагогов! Пойми, наконец, что она устает, изматывается на работе, что ей очень тяжело кормить вас двоих… Ты меня слушаешь?
— Угу! — говорит Генка. Глаза его устремлены на улицу. Там люди столпились возле какой-то иностранной машины, какой до сих пор не встречали в городе, хотя уже знают и «БМВ», и «студебеккеры», и «мерседесы», и «оппели», и «фиаты», и конечно же «форды» всех видов, всех расцветок, всех мощностей. Генка слышит запах бензина, как от шептуна, пущенного в классе. Представляет себе маслянистую поверхность деталей машины, жар, источаемый радиатором, перестук поршней в цилиндрах двигателя. «Эх-х! Прокатиться бы сейчас! — думает он, и ему чудится, как под ним прогибаются мягкие подушки в машине и как ветер посвистывает в открытых окнах машины. — Попросить бы шофера! Они иногда добрые бывают!»
Нет, как видно, еще не настало время, чтобы Генка понял слова, обращенные к нему от чистого сердца…
И когда Вихров встает, полагая, что до сознания Генки дошли важные и значительные слова, произнесенные им, Генка тоже поднимается — с чувством облегчения: значит, мать не будет бить его! «Ни чик!» — говорит он внутренне.
— Я помогаю тебе только потому, что надеюсь — ты поймешь все это правильно, Гена, и возьмешься по-серьезному за ум. Договорились? — произносит напоследок Вихров.
— Ни чик! — бодро говорит Генка, радуясь обретенной свободе, и, спохватываясь, поправляется. — Договорились! Я теперь… я, значит, вообще… Ну, как полагается, значит…
— Помни же! — говорит Вихров и уходит.
Вместе с ним уходит и все, что вошло Генке в одно ухо и вышло в другое, как пишут в сказках. Генка с опаской глядит ему вслед, на всякий случай соображая, нет ли тут какого-нибудь подвоха, — кто их поймет, этих учителей, что у них на уме!
Через час Генка далеко за железнодорожным переездом.
Как он туда попал — необъяснимо, непостижимо! — во всяком случае, Генка не мог бы вспомнить, по какой нужде он там оказался. Ноги сами унесли его от реки — он как будто бы шел домой, в соответствии с достигнутым ранее соглашением, чтобы прийти домой после Вихрова, но почему они пронесли его мимо дома?
Он дымит чинариком, поднятым на улице, — независимый, не связанный никакими обязательствами гражданин! — руки его засунуты в карманы, воротник рубахи расстегнут, слюны полон рот, хватит заплевать всю улицу…
Мальчишки-погодки таскают за веревочку, привязанную к голенастой ноге, выпавшего из гнезда галчонка. Он безобразно машет колючими крыльями, пытаясь взлететь. Безобразно разевает огромный рот, в уголках которого еще видны желтые напайки. Но ребята дергают за веревочку — галчонок шмякается на землю, а они бегут, что-то крича, и галчонок, вздымая оперившимися перьями пыль придорожную, волочится вслед.
Генка сплевывает на сторону.
— А ну, дай! — говорит он старшему тоном, не допускающим дискуссионных выступлений, и тянет грязный палец к веревочке.
— Это наш! — говорит младший, уточняя отношения и создавая казус белли для необходимой защиты своего имущества от посягательства иноземных захватчиков.
— Знаю! — говорит Генка и манит старшего к себе тем же грязным пальцем. — Ты знаешь, кто я?
Дисциплинированный старший внутренне подготовлен к тому, что в этом мире всегда может стать на пути какой-нибудь руководитель, который наперед знает, что ребятам можно и чего нельзя. Накуксясь, он говорит:
— Это мы веревочку привязали! Это наша веревочка!
— Где вы ее взяли? — неожиданно спрашивает Генка, сделав совершенно верный ход.
Мальчишки переглядываются. Видимо, с веревочкой явно связана какая-то тайна, возможно, непреднамеренное присвоение чужой собственности. Старший, вздохнув, отдает веревочку Генке.
Но Генка тянет веревочку, галчонок приближается к нему, разевая рот, повисает на веревочке и переходит в руки Генки. Он пытается клюнуть Генку в глаза, но Генка зажимает его голову рукой, и галчонок только щекочет его ладонь, когда разевает рот. Генка смеется. Он спрашивает мальчишек:
— Хочете, я фокус покажу?
Мальчишки радостно болтают головами.
Генка показывает им галчонка — видали? — потом сует его себе за пазуху — видали? — затем разводит руками — ничего нет! Вот так фокус!
— Были ваши, стали наши! — говорит он изящную великосветскую фразу, слышанную им от Сарептской Горчицы. Он поворачивается направо, налево — не видал ли кто-нибудь из взрослых его фокусов и не хочет ли вознаградить его достойным образом? Нет, на горизонте ни одного вражеского дымка, и рейд можно считать на редкость удачным, и эскадра Генки делает поворот оверштаг и ложится на обратный курс.