Созвездие Стрельца
Шрифт:
— Рыженькая! — кричит он пронзительно. Он не знает ее имени.
Рыженькая вздрагивает. Открывает свои глаза и поворачивается к лодке.
Вздрагивает и наставник. Почему-то ему не приходят сейчас в голову его гурманские словечки, которыми он выражал свое сластолюбие еще минуту назад. Он глядит на рыженькую какими-то ошалевшими глазами. «Та? — спрашивает он Генку. — Та?» — «Она самая!» — отвечает Генка. Простое лицо поражает друга почему-то больше всего. Если бы помада покрывала губы Танюшки, если бы наведены были у нее брови и подмазаны ресницы, если бы закручены были ее волосы, Сарептская Горчица показал бы высокий класс пошлости. Но безыскусственность Тани обезоружила его. «Настоящая!» — как-то подумал он и жестом показал Генке — греби ближе! — и в глазах его показалось что-то тоже очень простое и человеческое, через
Таня садится на отпрядыш.
Лодка подходит ближе. Генка чуть подгребает веслами, чтобы течение не относило.
— A-а! Старый знакомый! — говорит Таня радостно. Она и впрямь рада тому, что увидела этого паршивца, из-за которого чуть не месяц провалялась в кровати. Вишь какой — загорелый, с волосами, выцветшими на солнце до цвета грязноватой кудели. — Ну как у тебя обошлось тогда? Побили? Болел?
— Не-е! — отвечает Генка. — Мамка даже не узнала! И не болел!
— А я бюллетенила четыре недели, понимаешь! Простудилась! Ну, моя мама всегда говорила: «Заживет, як на собаци!» — и все как рукой сняло. Ну, солнышко пропустила! Сейчас надо нагонять! Я не люблю незагорелых. Как сыр! Противно!
Но тело ее уже покрыто налетом бронзового загара. И на сгибах руки — темный, темный отлив.
— Какой загар! — галантно говорит наставник, кажется влюбившийся с первого взгляда.
— Хороший, ты думаешь? — спрашивает озабоченно Таня, озирая себя и не видя, что разговаривает с ней вовсе не мальчик Генка, а почти парень.
— Первый класс! — говорит и Генка, понимая, что ничто сейчас не может доставить Танюшке большего удовольствия, чем этот комплимент, почти чистая правда.
С берега, от зарослей ивняка и молодых тополей, кричат:
— Та-аня! Довольно тебе на солнце жариться! Иди в тень!
Танюшка кричит в ответ звонко:
— Да-аша! Иди сюда! Мой мальчонка погибший сыскался!
К своему ужасу, Генка видит, что по берегу бежит Даша Нечаева. «Знакомая!» — говорит он другу и шевелит веслами. «Ни чик!» — повелительно говорит тот, и Генка застывает.
— Как вас зовут? — спрашивает вдруг влюбленный наставник Таню.
— Таня! — отвечает девушка, и ей приятно, что она нравится — все равно кому; ведь доставлять людям радость очень приятно.
— До свидания, Таня! — говорит потерявший свое сердце и подмигивает Генке: давай, салага, давай, если уж тебе так не хочется встречаться с той, что бежит по берегу, вовсе не для того, чтобы спасать тебя от смерти, давай!
И Генка разворачивает лодку, и бьет веслами по воде, и с силой выгребает, и лодка мчится вниз по течению. Даша очень смутно различает, кто сидит в лодке, но вообще-то у нее зрение отличное. Она подбегает к Танюшке и тащит в тень.
— Нельзя тебе долго быть на солнце. Ты еще нездорова! И молчи, пожалуйста! Я лучше знаю!
Таня подчиняется Даше, но оглядывается на лодку. Любитель прекрасного привстает и машет ей рукой, рискуя вывернуться в воду, потому что изнемогший Генка гребет кое-как и лодка вихляет в стороны.
— Иди на корму! — говорит друг.
И сам садится на весла.
Вверх по течению ехать можно, сколько станет сил. Но вниз — только до определенной отметки, чуть дальше Арсенала. Здесь запретная зона! Еще недавно тут пузырилась и кипела вода и рыба вверх брюхом то и дело всплывала на поверхность — собирай мешком и кидай в лодку! Где-то там, на огромной глубине, люди прогрызали скальное основание ложа реки, преодолевали коварный плывун, пески, известняки, белые глины и кремнистые грунты, и оттесняли высоким давлением чудовищную тяжесть полных вод Амура, текущих над их головами, и в кессонных камерах приводили в движение гигантские проходческие щиты, и свинчивали — один к одному! — чугунные тюбинги, пропитывали их таркретом, заливали бетоном, пронзая твердь и соединяя берег с берегом надежным подземным и подводным тоннелем. Они работали под давлением в восемь атмосфер, и излишний кислород уходил через трещины грунта в воду и опьянял рыбу, всплывающую на поверхность вместе с пузырьками газа. Много охотников было на эту рыбу, хотя и сочеталась эта рыбная ловля с опасностью — попасть в руки патрулей из солдат внутренних войск, с которыми вообще-то лучше было не входить в непосредственный контакт и которые должны были охранять трассу тоннеля. Эта линия и сейчас была запретной, хотя рыба уже не всплывала тут и тоннель лег в тело земли прочнее и долговечнее ее камней…
Генкин наставник гребет сильными взмахами весел, грамотно, без брызг погружая весла в воду, легко выводя их из-за плеча и делая рывок в конце этого движения, отчего вода чуть слышно булькает. Он даже поворачивает весла ребром к ветру, как военный моряк. Лодка идет быстро и ровно. Глаза его смотрят туда, откуда они так поспешно удалились.
— Гринь! — спрашивает Генка осторожно. — Поглянулась, а?
Сарептскую Горчицу зовут Григорием, Гринькой, но он переиначивает свое имя — Гаврош, видя что-то общее в своей судьбе с судьбой маленького собирателя патронов в бессмысленной революции Анжольраса, где во имя книжных идей лилась настоящая кровь. Он не откликается на свое имя — и продолжает грести, сильно налегая на весла.
— Гаврош! — опять спрашивает Генка. — Клевая, да?
Гаврош глядит на него, но — пожалуй! — и не видит.
— Помолчи! — говорит он после долгой паузы.
Над берегом в светлое небо вонзается ракета, оставляя за собой дымный след. Где-то начинает тарахтеть мотор. Гаврош резко разворачивает лодку и режет волну так, чтобы течение помогало пересечь реку.
— Наблюдают все-таки! — говорит он почему-то довольно. — Военная тайна, понимаешь, все-таки! Вот молодцы, понимаешь…
Гаврош, как все мужчины, большой стратег и политик. Все тонкие и сложные извивы мировой политики известны ему, как пять пальцев своей руки, — это свойство только мужской натуры. Впрочем, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы знать — за рекой враг. Многие пограничные заставы носят имена солдат, убитых здесь в мирное время; Никита Карацупа и Иван Разумный известны всем в крае, как и имена их собак — Индус и Рекс, сотни переходников благодаря им закончили свои переходы навсегда, чтобы уже не делать гадости честным людям; о Хасане поют песни; о Халхин-Голе просто не успели сложить песен, но — каждый знает это! — там впервые применен страшный танковый утюг против дивизий армии принца Такеда, а сам принц, взятый в плен вместе со всем своим штабом, где-то пишет мемуары о своем опыте общения с Советской Армией. Гаврош не раз сам видел желтые запретительные знаки на берегу реки, научился пить только кипяченую воду, и даже его, независимого из независимых, каждую весну и каждую осень подвергают инъекциям каких-то вакцин, и его бедный зад болит, как у всех прочих граждан, после инъекций довольно долго, но он знает, что это — против холеры и против чумы, а зная это, не может сохранить свою независимость. Он, правда, не знает, что бактериологические тревоги — результат деятельности красивого капитана Хирадзакура Дзенсаку и его высоких покровителей, но он знает, что за рекой враг. Этого достаточно для того, чтобы он не сопротивлялся прививкам, которые делали всем, поднимая людей в пять часов утра, чтобы застать в постели, — так вернее, — и послушно глотал мутную жижу, которой угощали хозяев гости, студенты медицинских учреждений. От матери он знает, что до 1932 года край посещали ежегодно страшные гости — летом холера, поздней осенью чума — и что теперь о них и забыли! Гаврош пошевеливает веслами, прислушивается к тому, как дрожит весло в воде, преодолевая сопротивление течения…
— И вообще, — говорит он, — молодцы! Вдруг война, понимаешь! Налетели, бомбы сбросили — мост долой! И вот пожалуйста! — отрезали, значит! И переправу не дают навести — бомбят, понимаешь, ужас как… День — ночь, день — ночь… Ба-ба-бах! Б-бах! Вот какое дело выходит. Труба, понимаешь! Труба… А тут, понимаешь, говорят: это дело кепськое, так, товарищи, у нас с вами не пойдет, г…ки, понимаешь, мы с вами будем, если японец у нас амурский мост выведет из строя. Гордость же народа мост-то! И вообще! И говорят, — Гаврош делает жест, словно что-то протыкает насквозь, и заканчивает. — Давайте, товарищи, вот так! И — тоннель… Факт!.. Тут вдруг война, понимаешь! Налетели, бомбы сбросили, мост — к черту. И переправу не дают навести — бомбят, понимаешь, день и ночь. Ужас! Микаде докладывают — так, мол, и так, ваше японское величество: ваше задание выполнено! Ну, он, известное дело, всех в генералы производит, салют, понимаешь! А у нас, — Гаврош давится от смеха, — поезда идут себе и идут. Войска, снаряжение, продовольствие, танки, оружие, самолеты — тройное, понимаешь, превосходство. И — крышка!..