Спартак. Том 2
Шрифт:
Спартак поведал своей любимой, как ему удалось пробраться к ней, и прибавил, что как предводитель восстания, которому до сих пор сопутствует счастье, он считает своим непреложным, священным долгом вернуться этой же ночью в Лабик, где его ждет отряд конницы.
Слова Спартака повергли Валерию в отчаяние; она не переставала твердить голосом, прерывающимся от рыданий, что ее сердце сжимается от тяжкого предчувствия; если она теперь отпустит Спартака, то больше никогда уж не увидит его, что она в последний раз слышит его голос, голос человека, пробудившего в ее душе истинное, глубокое чувство.
Спартак старался успокоить
В таком состоянии оба пребывали до того мгновения, когда вода, капавшая в стеклянный шар клепсидры [7] , стоявшей на поставце у стены, не поднялась до шестой черты, обозначавшей шестой час утра. Тогда Спартак, который часто тайком от Валерии поглядывал на клепсидру, освободился из объятий возлюбленной и стал надевать латы, шлем и меч.
7
Клепсидра – употреблявшиеся в древности водяные часы, устроенные наподобие песочных.
Дочь Мессалы, нежно обвив руками шею Спартака, прижалась бледным лицом к его груди, подняв на гладиатора свои блестящие черные глаза, выражавшие глубокую нежность. В этот миг она была так прекрасна, что превосходила красотою греческих богинь. Дрожащим голосом, подавленная горем, она говорила:
– Нет, Спартак, нет, нет… не уезжай, не уезжай… ради всех твоих богов… ради дорогих твоему сердцу… умоляю тебя… заклинаю… Дело гладиаторов на верном пути… у них храбрые военачальники… Крикс… Граник… Эномай… Они поведут их, не ты… нет… нет!.. Спартак, ты останешься здесь… моя нежность… безграничная преданность… безмерная любовь… окружат лаской… радостью… твое существование…
– Валерия, дорогая Валерия… ты не можешь желать, чтобы я сделал подлость… чтобы я совершил позорный поступок, – говорил Спартак, стараясь высвободиться из объятий любимой подруги. – Я не могу… не могу… не имею права… Да разве я могу изменить тем, кого я призвал к оружию… тем, кто доверился мне… кто ждет меня… кто зовет меня к себе?.. Валерия, я боготворю тебя, но не могу изменить своим товарищам по несчастью… Не требуй от меня, чтобы я стал недостойным тебя… не вынуждай меня стать существом презренным в глазах людей и самого себя… Не старайся властью своих чар лишить меня мужества, лучше поддержи меня… подними мой дух… отпусти… отпусти меня, любимая моя Валерия!
Валерия в отчаянии прильнула к возлюбленному, а он старался освободиться из ее объятий. В конклаве слышались то звуки поцелуев, то слова горячей мольбы.
Наконец Спартак, бледный, с набегающими на глаза слезами, призвав на помощь все свое мужество и пересиливая самого себя, разжал руки Валерии, отнес ее, обессилевшую от горя, на ложе; она, закрыв лицо руками, разразилась громкими рыданиями.
Тем временем фракиец, бессвязно бормоча слова надежды и утешения, надел латы, шлем и опоясался мечом, собираясь проститься
– Спартак, дорогой Спартак… я чувствую вот здесь, – и она указывала на свое сердце, – что я больше не увижу тебя… Если уедешь, то больше не увидишь меня… я знаю это… я это чувствую… Не уезжай… нет… не сегодня… не сегодня… умоляю тебя… ты уедешь завтра… но не сегодня… нет… заклинаю тебя… не сегодня… не сегодня… молю тебя!
– Я не могу, я не могу… я должен ехать.
– Спартак… Спартак, – говорила она слабеющим голосом, с мольбой простирая к нему руки, – умоляю тебя… ради нашей дочери… ради до…
Она не успела договорить – фракиец поднял ее с пола, судорожно прижал к груди, прервав ее речь и рыдания.
Несколько мгновений они не двигались, прижавшись друг к другу, слышно было только их дыхание, слившееся воедино.
Овладев собой, Спартак тихим и нежным голосом сказал Валерии:
– Валерия, дивная Валерия!.. В моем сердце я воздвиг тебе алтарь, ты – единственная богиня, которой я поклоняюсь, перед которой благоговею. В минуты самой грозной опасности ты внушаешь мне мужество и стойкость, мысли о тебе вызывают у меня благородные помыслы и вдохновляют меня на великие дела. Так неужели ты хочешь, Валерия, чтобы я обесчестил себя, чтобы меня презирали и современники и потомство!
– Нет, нет… я не хочу твоего бесчестья… хочу, чтобы имя твое было великим и славным, – шептала она, – но ведь я только бедная женщина… пожалей меня… уезжай завтра… не сегодня… не сейчас… не так скоро…
Бледное, заплаканное лицо ее покоилось на груди Спартака; печально и нежно улыбнувшись, она прошептала:
– Не отнимай у меня этого изголовья… Мне здесь так хорошо… так хорошо!
И она закрыла глаза, как бы желая еще больше насладиться прекрасным мгновением; по ее лицу блуждала улыбка, но оно походило скорее на лицо умершей, чем живой женщины.
Склонившись к Валерии, Спартак смотрел на нее взглядом, полным глубокого сострадания, нежности, любви, и голубые глаза великого полководца, презиравшего опасности и смерть, наполнились сейчас слезами; они катились по его лицу, падали на латы… Валерия, не открывая глаз, шептала:
– Смотри, смотри на меня, Спартак… вот так, с нежностью… с любовью… Я ведь вижу, даже не открывая глаз… я вижу тебя… Какое ясное чело… какие глаза, сияющие и добрые! О мой Спартак, как ты прекрасен!
Так прошло еще несколько минут. Но стоило только Спартаку сделать легкое движение – он хотел поднять Валерию и отнести ее на ложе, – как она, не открывая глаз, еще сильнее обвив руками шею гладиатора, прошептала:
– Нет… нет… не двигайся!..
– Мне пора. Прощай, моя Валерия!.. – шептал ей на ухо дрожащим от волнения голосом бедный рудиарий.
– Нет, нет!.. Подожди!.. – произнесла Валерия, испуганно открывая глаза.
Спартак не ответил ей. Взяв в руки ее голову, он покрывал горячими поцелуями ее лоб; а она, ласкаясь к нему, как ребенок, говорила:
– Ведь ты не уедешь этой ночью?.. Ты уедешь завтра… Ночью… в поле так пустынно; ты ведь знаешь, так темно… такая мрачная тишина… так страшно ехать ночью… когда я подумаю об этом, меня охватывает озноб… я вся дрожу…