Спасение челюскинцев
Шрифт:
Пароход «Смоленск» сумел пробиться только до мыса Олюторского, далее простирались бесконечные ледовые поля.
Разобранные самолеты доставили на берег по льду.
Во время совещания и выбора маршрута в кают-компании «Смоленска» возникло некоторое разногласие. Ну, а в армии спор и дисциплина — вещи взаимно исключающие и потому недопустимые. Каманин наметил маршрут по прямой через Анадырский залив. Разумеется, полет через море на самолете с одним мотором — дело рискованное. Но когда дело касается спасения людей,
Фарих считал этот маршрут не рискованным — полет через горы тоже небезопасен, — а бессмысленным.
— Я не намерен лететь через залив, — сказал он, — его можно обойти. И вообще, что за нужда ходить строем? Мы — не дети. Этак мы в тумане и посшибаем друг друга. Вы летите, как вам угодно, а я полечу, как сам знаю. И потом поглядим, кто из нас раньше будет на льдине. Могу заключить пари, что доберусь безо всяких происшествий первым.
Прекрасный опытный летчик, мужественный человек «джеклондоновского» склада, Фарих сделал одну непростительную ошибку: он не учел того, что имеет дело с военными людьми. Он не сообразил, что перед ним не Слепнев, не Водопьянов, не Галышев.
Он поглядел на Молокова, как бы ища поддержки. Но Василий Сергеевич не посчитал нужным участвовать в споре: он полагал, что любой маршрут одинаково хорош и в любую минуту могут произойти какие-то изменения. Чего ж тут спорить?
Каманин же рассердился окончательно.
— Итак, вы отказываетесь идти в строю, товарищ Фарих? — спросил он тихим голосом, не предвещающим ничего хорошего.
— Я думаю, что это ни к чему.
До Фариха, по-видимому, все еще не доходило, что он имеет дело с военными.
— Я не уверен в том, что вы понимаете, что такое дисциплина, и поэтому отстраняю вас от полета, — сказал Каманин.
Фарих не ожидал такого поворота и растерялся.
— Сообщите об этом правительству, — сказал он, — оно решит, кому лететь и у кого больше опыта работы в Арктике.
— Сообщайте сами, если вам угодно. Я отвечаю за свои поступки.
Самолет Фариха передали пилоту Бастанжиеву.
Самолет «Р-5», на котором следовало лететь в лагерь Шмидта, был двухместным разведчиком конструкции Поликарпова с деревянным силовым набором, то есть скелетом и перкалевой обшивкой.
Молоков и Пилютов загрузили в свой самолет запасной воздушный винт, запасную лыжу, паяльные лампы, примус, канистры с бензином, спальные мешки и многое другое. Кое-кто из военных посчитал все это лишним.
— Не слишком ли перегружена машина? — спросил Каманин у Молокова.
— Есть малость. Но тут, на Севере, надеяться можно только на себя. Но всей трассе не будет ни заправки, ни мастерских.
За день до вылета Молоков произвел контрольный облет своей «голубой двойки» и остался весьма доволен ее поведением в воздухе. Самолеты ведь, как и люди, все разные. И это совсем не важно,
Есть машины «дубоватые», непослушные, тяжелые в управлении, а есть «летучие», которые отзываются на каждое твое движение.
«Голубая двойка» оказалась хотя и самой старой в группе, но вполне хорошей и удачной машиной.
«Ну, старуха, — сказал ей Василий Сергеевич, — не ожидал от тебя такой прыти. Молодец! Вот мы с тобой по-стариковски и поработаем на благо Отечества».
Он даже похлопал машину по фюзеляжу, как лошадь.
Вылетели 21 марта развернутым строем в виде римской пятерки.
Шли вдоль отвесных, извилистых берегов. Забрались на высоту две тысячи пятьсот. Открылись сверкающие шпили Корякского хребта, покрытые снегом. Над вершинами клубился морозный пар.
Дул сильный встречный ветер, машины кидало из стороны в сторону. В таких случаях всегда особенно внимательно прислушиваешься к работе мотора: сесть-то негде.
«Нет, за три часа не долетим, — подумал Молоков. — Машины перегружены, и этот подлый ветер…»
Справа был замерзший океан с темными полосами дымящихся разводий.
И вдруг раздался треск, и самолет вздрогнул — Молоков внутренне напрягся: неужели падаем?
Некоторое время он чего-то ждал и прислушивался к гулу мотора.
«Кажется, не падаем, — подумал он. — Если несколько секунд продержались, протянем и дальше. Что же это было? А вот и счетчик оборотов отказал. Ничего. Какая же это у нас скорость? Вряд ли больше восьмидесяти километров: уж больно силен встречный ветер».
Горы и море остались позади, пошла бесконечная тундра.
«Ну, тут проще», — подумал Молоков.
А Каманин в этот момент думал: «Ничего не видно, никаких ориентиров. Плохо здесь штурману. То ли дело на материке, иди себе вдоль железной дороги, а если что не ясно, опустись да прочитай название станции на здании вокзала».
Штурман доложил Каманину, что через пять минут будет Мейныпильгино.
Но через пять минут полета Каманин ничего не увидел. Неужели штурман ошибся? И, только приглядевшись, он увидел три белых домика и длинную металлическую трубу, укрепленную тросами на случай пурги. Это, кажется, и есть консервный заводишко.
Каманин первым зашел на посадку, сел, почувствовал, как машину затрясло на снежных застругах, и несколько растерялся: из-за снега, который бил в лицо, невозможно было определить, с какой скоростью рулишь. И на земле нет ни одного видимого ориентира, сплошная крутящаяся, обжигающая холодом белизна.
«Это похуже, чем ночной полет», — подумал он.
Четыре самолета кружились в воздухе, ожидая, когда командир даст «добро» на посадку.
Каманин расставил флажки и лег на землю, изображая посадочное «Т» раскинутыми в стороны руками.