Спасенное сокровище
Шрифт:
— Для какого праздника, цыпленочек?
— Как? Вы не знаете? Ведь знамя привезут!
— О боже правый! Вы только послушайте его, фрау Рункель! — подбоченившись, воскликнула фрау Шиле. — Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, толкует о знамени!
«Вот дура!» — подумал Петер.
Жена будочника достала монетку и сунула ее в щель. Монетка легко проскочила в ящик. Самое большее, пять пфеннигов. Петер скривил губы. Бывают же такие жадины!
— Я вас не понимаю, фрау Рункель, — проскрипела жена штейгера. — Как вы можете им что-нибудь давать?
Жена булочника пожала плечами, словно извиняясь.
— Разве угадаешь, что нас ждет.
А Петер, хотя и был зол на жадную булочницу, все же спросил:
— Не может ли у вас кто-нибудь остановиться? Только на одну ночь.
— Этого еще не хватало! — прошипела фрау Шиле.
Но осторожная фрау Рункель поспешно перебила ее:
— Нет, это невозможно, дитя мое. У нас гостят мой деверь и мать его покойной второй жены. И еще мой свекор. Он останется до Троицы. Самим впору из дома уходить, так у нас тесно.
Петер вышел из лавки, и обе женщины снова принялись болтать. Фрау Рункель с увлечением описывала фрау Шиле шляпку, которую она заказала себе к Троице.
— Такая восхитительная шляпка, с перышком, совсем как у жены горного асессора. И стоит, конечно, недешево, но до того хороша, просто прелесть!
Дверь снова открылась. Вошла жена Августа Геллера, держа за руку двухлетнего сына. Она бережно поставила на прилавок тарелку с кренделем, завернутую в салфетку.
— Давно вы ничего не приносили печь, фрау Геллер.
— У меня будут гости в субботу, — сказала Ольга Геллер. Ее голубые глаза сияли.
— Очень приятно. Наверное, ваши родственники? — полюбопытствовала фрау Рункель.
— Нет, чужие — горняки, которые приедут принимать знамя.
— Что? Да ведь у вас и без того повернуться негде, — процедила фрау Рункель.
Но Ольга Геллер будто и не заметила ее ехидства:
— Ничего, мы уж как-нибудь потеснимся.
— Ну, что вы на это скажете? — взорвалась булочница, когда Ольга вышла из лавки. — Живут в такой тесноте, что друг другу на пятки наступают, а еще берут к себе чужих. Нет, вы подумайте только! Кренделя пекут, а у самих едва хватает на хлеб с маргарином!
Фрау Рункель была возмущена.
— А мы, знаете, собираемся в воскресенье за город. Здесь, в Гербштедте, будет просто невыносимо. Представьте себе, знамя из России прямо под нашими окнами!
Но фрау Шиле поспешила успокоить приятельницу:
— Вам вовсе не надо уезжать за город, фрау Рункель. Мой муж сказал, что на площадь придет не больше десятка людей и коммунисты разойдутся по домам, даже не развернув знамени. Он говорит, что об этом уж позаботятся. А раз это говорит мой Оттокар — значит, так оно и будет, можно голову на отсечение дать.
Не успела фрау Шиле произнести это мрачное предсказание, как дверь в пекарню открылась снова. Давно уже жены горняков Гербштедта не пекли так много пирогов.
Шиле пойман с поличным
В пятницу вечером заканчивались последние приготовления к встрече знамени из Кривого Рога. На кухне у Брозовских непрерывно хлопала дверь — приходили и уходили шахтеры.
— Вот что я собрал, — сказал сортировщик Фрейтаг и вытряхнул на стол содержимое своей табакерки.
Монеты в один, пять и десять пфеннигов раскатились по столу. За столом сидела жена Брозовского и подсчитывала деньги. «Йозеф Фрейтаг, 3 марки 87 пфеннигов», — занесла она в свой список и, оторвавшись от расчетов, сказала:
— Послушай, Отто, не хватает еще трех марок на аренду зала для воскресного вечера.
— Вот что, товарищи, — громко объявил Брозовский, — завтра перед утренней сменой надо еще раз пригласить всех горняков!
— Это будет трудновато, Отто, — отозвался долговязый Тиле.
— Многие говорят, что воскресенье — единственный день, когда они могут поработать в поле. А ведь сейчас весна.
— Да к тому же, брат, — вставил Август Геллер, — начальство всех настраивает против знамени. Ходят такие идиотские слухи, что с ума можно сойти.
— Слухи? — насмешливо переспросил Брозовский. — Разве наши горняки пугливые клуши? — И он комично замахал руками, изображая всполошившуюся наседку.
Раздался такой взрыв смеха, что черный котенок Бимбо от страха метнулся под плиту. Когда все успокоились, старый забойщик с круглым добродушным лицом сказал:
— Послушайте, вы уже знаете? Этот профсоюзный бонза Шульце вчера вечером запретил членам социал-демократической партии появляться в воскресенье на Рыночной площади!
— Подлец! — возмущенно воскликнула Минна Брозовская. — Как ему не стыдно!
— Стыдно? Таким, как он, мать, никогда не бывает стыдно. У них столько же совести, сколько меди в пустой породе. — Отто Брозовский пренебрежительно махнул рукой. — Так, значит, эта мартышка хочет сорвать демонстрацию. Нам надо сейчас же идти к рабочим — социал-демократам и…
Но не успел он закончить фразу, как хлопнула входная дверь, и в передней раздались шаги. Дверь в кухню распахнулась, вошел Рихард Кюммель. Лицо его пылало.
— Брозовский, — задыхаясь, выпалил он, — ваши плакаты сорваны.
Через минуту на кухне уже не было никого, кроме черного Бимбо, одиноко мурлыкавшего на кушетке.
Сортировщик Йозеф Фрейтаг бежал вниз по переулку к Рыночной площади. «Вот бандиты! — думал он. — Знамени еще нет, а мы уже должны за него бороться. Вот уж верно: боевое знамя!»