Спасти дракона
Шрифт:
– Серокожему демонстрировать? Или толстым теткам? – удивился Богдан.
– А им без разницы. Бабы – они все такие! – тоном окончательного приговора объявил Вовкулака и отвалил тяжелую крышку.
Сундук пах прошлым. Это был странный, едва уловимый, будоражащий запах, какой бывает в музеях и старых библиотеках: бумаги, сушеных трав и еще чего-то, таинственной составляющей, от которой чаще бьется сердце.
– Здесь должны быть фотографии – у моего дедушки похожий альбом есть!
Альбом был толст и осанист, как купчина первой гильдии,
– Это еще не фотография, это называлось дагерротип, – почему-то шепотом сказал Вовкулака.
На даже не черно-белой, а скорее коричневатой толстой бумаге застыло изображение девушки, совсем юной, лишь года на два старше Ирки, с такими же высокими, как у Ирки, скулами и темными волосами. Пронзительная зелень глаз была подрисована вручную. Неправдоподобно тонкий, двумя пальцами переломить можно, стан девушки облекало белоснежное бальное платье дебютантки.
– Это она такая была? – выдохнула Танька. – Бабка?
На следующей фотографии – уже именно фотографии, хотя и очень старинной – две молодые дамы в легких платьях сидели на широкой веранде над Днепром. У заставленного старинной посудой стола в парадной позе застыла горничная с фарфоровым чайничком в руках, а на ступеньках веранды возлежала изящная козочка с бантиками на рогах.
– Это наша… в смысле, бабкина, коза? – изумился Богдан.
– Наверняка у нее коза – как у Ирки кот, – кивнула Танька. – Знаешь, кто у Стеллы? – Танька захихикала. – Байбак! Реликтовый вымирающий вид степного сурка. Здоровенный жирный байбак-долгожитель!
– У тебя даже байбака нету, – прокомментировал Богдан.
– Значит, не заслужила еще, – отрезала Танька, и он понял, что задел больное место. – Ольга Вадимовна! – Танька уверенно ткнула в фотографию второй дамы. – Только здесь она молодая совсем. Ну помнишь, ведьма, которая перед смертью мне свой Дар отдала? Когда ты здухачом стал.
Богдан неуверенно кивнул. Ту ночь он помнил хуже всего: безумный сон, в котором он летал и сражался, и пробуждение в игровом лагере толкиенистов – с реальными ранами.
– Она говорила про миссию, для которой готовят Ирку – и нас, чтоб мы ей помогали, – задумчиво продолжила Танька. – И советовала от этой миссии отказаться. А готовила Ирку… как раз Елизавета Григорьевна! То есть на самом деле – бабка!
– Такая может. – Вовкулака перевернул страницу – здесь бабке было лет двадцать пять, на ней была кожанка, маузер в деревянной кобуре, и только разметавшиеся по плечам ведьмовские кудри нарушали образ строгой комиссарши. За край фотографии была заткнута потрепанная книжица партбилета.
– Член РКП(б) с 1918 года, – охнул Ментовский Вовкулака.
– Ведьма со столетним партийным стажем, – кивнул Богдан.
Замелькали еще фотографии – бабка в летной форме времен войны, бабка в платье 50-х годов, с юбкой колоколом.
– Иркин дед! –
– А это… он? Симаргл? Иркин папа?
На фоне фонтана в центе города держались за руки двое. Здоровенный, даже крупнее молодых вовкулак, парень с легким «восточным» налетом во внешности: черные волосы, смуглая кожа, хищная горбинка носа. Обеими ладошками обнимая могучий бицепс его руки, ему в глаза преданно заглядывая молоденькая Иркина мама. В объектив парочка не смотрела – похоже, оба не знали, что их фотографируют.
– А бабка, сдается, была в курсе, что ее дочка с парнем встречается. Сделал же кто-то эту фотку и ей передал, – прикинул Вовкулака. – Только вот знала ли она, кто этот парень на самом деле?
Следующая фотка была сделана на ступеньках роддома. Бабка, такая, какую они хорошо знали, в обтерханной юбке и растянутой кофте, держала на руках завернутый в белое кулек, из которого выглядывала сморщенное личико младенца. Иркина мама чуть в стороне, будто и не с ними, и смотрела куда угодно, только не на Ирку.
– Ладно, если Ирке нужен Айт, пусть будет Айт, – угрюмо разглядывая фото, пробурчал Богдан. – Он хоть и гад, но морду свою драконью от Ирки не воротит.
Зато следующая фотография была совсем другой. Словно вернулась дама с веранды над Днепром. Бабка в строгой блузе, сколотой у горла камеей, с тяжелой шалью на плечах сидела за антикварным столом. Напротив в высоком креслице тянулась к игрушке девочка лет двух, маленькая принцесса, одетая в похожее на торт-безе платье и с зелеными с золотом шелковыми лентами в черных кудрях.
– С Иркиной мамой они жили так… – Танька глянула на фото у роддома. – Потом стали жить так! – она хлопнула ладонью по фото в антикварном интерьере. – Иркина мама тогда в первый раз за границу уехала надолго.
– Ровно на четыре года, – уверенно сказал Богдан. – Помнишь бабкину байку про покойную Елизавету Григорьевну, которую она увидела в зеркале? Что та велела ей заботиться о внучке, потому как сама померла?
– Любит она зеркала, – недовольно пробурчала Танька. – Иркина мама вернулась, и они снова перебрались сюда? – она обвела взглядом комнату. – Почему? Неужели только из-за мамы?
– А вот сейчас узнаем почему. – Вовкулака поддел неплотно сидящую фотографию… и вытащил старый, потертый на сгибах лист.
«Ее превосходительству госпоже хортицкой ведьме…» – начиналось письмо. Танька почувствовала себя неловко: она привыкла, что хортицкая ведьма – это Ирка, и гордилась подругой чрезвычайно. Странно было слышать это обращение – к бабке, которую Танька всегда считала не только скандальной, но и слегка глуповатой.
– Вот так нас на место и ставят, наглых ведьм, – досадливо прошептала она.