Спи, бледная сестра
Шрифт:
в той комнате с (отшельником) Плохим Дядей, но теперь я не боялась. Во рту был соленый медный привкус, и я не сразу поняла, что это ненависть. Но (Генри) Плохой Дядя смотрел на меня, и я томно прищурилась, как египетская кошка, и с улыбкой кивнула, как китайский болванчик. Плохой Дядя не узнал меня (Генри не узнал меня), скоро я стану сильной…
Видение вдруг рассыпалось в звонкий бессвязный калейдоскоп отрывочных сцен, воспоминания рвались наружу, во все стороны, возник какой-то звук — еле слышное бормотание, постепенно нарастало, становилось все громче, пока не превратилось в маниакальный вой, стенание
(буду ли я летать или)
(нет мамочка плохой дядя не пускай плохого дядю нет) (жалить жалить жалить жалитьжалитьжалитьжалитьжа…)
(это был генри генри убил ее генри убил) (марта)
(я это была я но я вернулась я теперь вернулась) (о мы теперь повеселимся мы научимся жалить маленькая сестренка мы будем) (летать?)
(потому что генри убил мою…)
(марта)
(марта)
(марта)
Истошный вопль, рой ос в пламени, лезвием по глазам разума. Я смутно чувствовала, как руки царапают мое лицо, как голос — мой собственный — кричит сквозь свист безумия:
— Нет! Уходи! Уходи! Уходи! Это Эффи! Эффи! Эффи! Эфф… — снова и снова повторяя мое имя.
Потом я услышала в голове голос Фанни, голос моей матери, моего якоря, моего друга. В бреду мне стало легче, я расслабилась, и все стихло. Казалось, ее руки ласково перебирают мои волосы, рассеивая страхи.
(шшш все хорошо малышка все хорошо тебе не нужно ничего помнить)
(но Фанни в моей голове кто-то был и я была)
(шшш теперь недолго пока мы не разберемся с генри)
(но я)
(шшш к тому же тебе это нравится тебе этого хочется) (…?)
(он и тебя обидел и тебя испугал теперь у тебя будет подруга она поймет) (марта?)
(не бойся мы понимаем мы можем помочь тебе мы любим) (любите?)
(о да впусти меня я так люблю)
Представьте, как снежинка опускается в глубокий колодец. Представьте, как хлопья сажи падают с тусклого лондонского неба.
(я люблю)
(я…)
Потом — ничего.
Бедный Моз! И бедная Эффи. Чего-то подобного следовало ожидать. Я очень старалась заставить Эффи забыть все, что она делала в состоянии транса, — ей бы это лишь навредило. Но оказалось, что моя власть над ней куда слабее, чем я думала. Многие верят, что настоящий гипнотизер способен заставить человека сделать почти что угодно — это неправда. Марта была Эффи во всех смыслах, или, если хотите, Эффи превратилась в Марту. Мне нравится думать, что они с моей Мартой были каким-то образом связаны — возможно, благодаря их общему опыту с Генри. Мне нравится думать, что Эффи была наделена даром ясновидения и моя Марта могла говорить со мной, прикасаться ко мне через нее… Но я осознаю, что голос разума говорит другое. Этот злорадный ледяной голосок говорит, что Марта родилась благодаря внушению и зависимости Эффи от опия, что она видела лишь то, что я хотела ей показать, и действовала только по моим указаниям. Может, и так.
Голос разума чем-то напоминает мне голос Генри Честера — слабый и раздражительный. Я вам вот что скажу: сегодняшняя наука — это вчерашняя магия, а сегодняшняя магия может завтра стать наукой. Любовь — единственная постоянная в этом суровом рациональном мире, любовь и ее темная половина, ненависть. Можете мне не верить, но мы вызвали Марту, Эффи и я, из любви и ненависти, мы приютили ее, и она позволила нам взглянуть на тайну. Вы можете думать, что я просто использовала Эффи — уверяю вас, это не так. Я люблю ее как собственную дочь, и знаю, что они обе — два лица одной женщины. Все вместе мы — три в одной, Эринии, неразделимые и непобедимые, связанные любовью. Это любовь подсказала мне заставить Эффи забыть то, что
В пятницу днем на Крук-стрит появился Моз, растрепанный и возбужденный. К нему приходила Эффи, и с ней, очевидно, случился припадок, который весьма встревожил Моза. Я предложила ему простое доступное объяснение. Голос разума сумел хотя бы на время рассеять сомнения Моза, и он ушел не то чтобы удовлетворившись, но приняв мою версию. Эффи, как он сообщил, вернулась на Кромвель-сквер с наказом не выходить из дома до следующего четверга, и я не сомневалась — она не даст Генри повода для подозрений. Я верила в нее. Нам обеим нужно только чуточку времени.
В ту неделю я почти не видел жену. Я ничего не мог с собой поделать — мне были невыносимы ее присутствие, ее запах, ее голос. Я вкусил сильной плоти, и бледная немочь Эффи теперь ужасала меня. От нее все время пахло опием — она регулярно принимала настойку, без моих указаний, и я заметил, что по мере того, как действие лекарства ослабевало, она становилась все раздражительнее. Она мало ела, еще меньше говорила, только смотрела обвиняющим дымчатым взором. Кошка все время сидела у нее на коленях, злобная верная подруга, уставившись на меня узкими желтыми глазами. Я невольно заразился этой манией: мне казалось, они осуждают меня, видят меня насквозь.
Не в силах это выдержать, я вновь начал переписку с доктором Расселом, выражая опасения по поводу психического состояния жены. Даже сейчас я не знаю, почему так поступил. Быть может, я понимал уже тогда, что жизнь с Эффи станет нестерпимой, после того как я попал под чары Марты. Я несколько раз виделся с Расселом; я сказал ему, что новое лекарство, хлорал, — именно то, что мне нужно для борьбы с бессонницей. Не зря он хвастался, что у этого снотворного нет побочных эффектов. Кроме того, мы обсудили очевидное пристрастие Эффи к опию.
Рассел выказывал вежливый, почтительный интерес, проницательные серые глаза сосредоточенно поблескивали, когда он перечислял разнообразные мании, которым часто подвержены женщины ее склада, и ссылался на случаи истерической каталепсии, шизофрении и нимфомании. Неразвитый интеллект, говорил он мне, делает женщин более подверженными психическим заболеваниям, и казалось, эта мысль доставляла ему абстрактное удовольствие, как настоящему ученому. Мне пришло на ум, что в лице Рассела я мог бы обрести бесценного союзника. Пилигрим в поисках самых экзотических случаев безумия, коллекционер испорченных мозгов. Однажды — мысль, едва оформившись, была аккуратно припрятана до лучших времен — его можно убедить добавить Эффи к своей коллекции. Я сложил его письма стопкой и запер в ящике стола с притворной беззаботностью отравителя, откладывающего смертоносный сосуд на потом.
Я проводил все дни в студии, пытаясь закончить «Игроков в карты», и впервые в жизни писал без натурщицы. Я отыскивал в памяти ее полузабытые черты, перенося их на холст маслом и пастелью. Я вспоминал текстуру ее волос, тепло кожи, небрежный поворот головы, и, словно по волшебству, она обретала форму под моими пальцами. Я не делал набросков и писал сразу, с осторожностью любовника: красноватый свет играл на ее скулах, подчеркивая беззащитную надменную линию подбородка, изгиб бледных трепещущих губ; отблеск огня отражался в ее угольных глазах. Она взглянула через стол на другого игрока, губы ее чуть сжались, а темные брови изогнулись насмешливой дугой: она смеялась или торжествовала. Я писал ее фигуру темными красками, чтобы выделить лицо, — пожалуй, самые выразительные черты за всю мою карьеру художника — и окружил ниспадающие волосы красным ореолом; лицо неопределенно, опасно сияло, будто позади нее бушевал пожар. Пять дней я лихорадочно работал над своей Пиковой Дамой, затемняя готовые участки холста, чтобы привлечь внимание зрителя к ее лицу, только к лицу.