Спи ко мне
Шрифт:
– Я к своему брату обращусь. Он приближенный императора. Выкинуть тебя из столицы ему ничего не стоит.
Крючкообразный господин едва держался на ногах: видимо, он действительно не чувствовал вкуса того, что пьёт, и перепутал утренний кофе с какой-нибудь местной разновидностью особо крепкого напитка. Рыба пытался его успокоить, но каждая новая здравая мысль только раззадоривала обидчика. Его обвинения были несправедливы – он сам это знал, и оттого злился ещё сильнее. А Рыба ничего не мог с ним поделать – от этого крючкообразный чувствовал себя ещё более безнаказанно.
И
– Извините, – опустил голову обидчик. – Конечно, я был не прав.
И ушел, уменьшаясь с каждым шагом. Наташа проследила за ним взглядом – он совсем слился с землёй, не дойдя до конца пассажа.
– Спасибо, – сказал Рыба таким тоном, словно Наташа вовремя подала ему нужный инструмент.
Больше к этому не возвращались.
Рыба обнял Наташу и прижал к себе. У них снова была одна кожа на двоих – ничего не изменилось, и вряд ли изменится. Зря боялась.
Мгновение – и Рыба уже сидит за столом, руки пляшут над бесформенной массой, которая вскоре станет сверкающим шедевром с маленьким огоньком на дне, и говорит, говорит, говорит.
– Вчера перед работой я обошел трёх мастеров. Хотел заказать среднее покрывало, но за то время, пока мы не виделись, мастера стали ещё искуснее. Они делают такие покрывала, что невозможно отвести глаз. У меня просто не хватило денег.
– А сделать покрывало подешевле и попроще они не могут?
– Но кто согласится делать меньше того, на что он способен?
– Это же твои собратья. Могут войти в положение.
– Это же мои собратья. Я не могу предложить им такое. Слишком хорошо понимаю их. Вчера задержался в мастерской, сделал четыре чашки вместо трёх. И всю ночь маялся – не мог попасть к вам, в жесткий мир.
Наташе стало стыдно: она решила, что Рыба забыл её, а он устал на работе, как часто уставала она сама.
– Ты сказал – «жесткий мир»? – переспросила она.
– Не обиделась?
– Да нет. Наш мир действительно того… жестковат с непривычки.
– Так я называю его про себя. Всегда, прежде чем попасть к тебе, я оказываюсь в каком-то контейнере. Или гробу. Потом стены разъезжаются в разные стороны – и я выхожу. Сегодня я всю ночь провёл внутри этого… сооружения. К тому же, в нём было темно.
– Всё понятно! – объявила Наташа. – Тебе снится лифт. Лифт, курсирующий между нашими мирами. А сегодня там электричество вырубилось, и лифт застрял. И поэтому внутри было темно.
– Может быть.
Контуры чашки уже ясно проступали на фоне чуть оттенённой серым стеклянной стены. Рыба продолжал колдовать.
– А я сразу засыпаю к вам, без всякого лифта, – продолжала Наташа, – и в первые мгновения боюсь что-нибудь разбить. Потом проходит. Или привыкаю. Как будто и в самом деле из жесткого мира попадаю в хрупкий… Жесткий мир и хрупкий мир. Это ты здорово придумал.
Рыба ничего не ответил. Накрыл ладонями уже почти готовую чашку. Долго сидел так,
– Которая за день? – строго спросила Наташа, указывая на прозрачный цветок с пылающей сердцевиной.
– Два, – прошелестел Рыба и поднял вверх указательные пальцы, словно сдавался.
– Тогда – перерыв! – скомандовала Наташа. – Ту-ру-ру! Что там за звуки? Ту-ру-ру! Это трубит горн! Он трубит о том, что мастеру надо отдохнуть! Ту-ру-ру! Встать на ноги и пойти погулять! Ту-ру-ру! Я всё равно не отстану!
– Да, да… Погулять будет хорошо.
На свет появилась знакомая уже промасленная ткань, потом – жесткое полотенце. Рыба аккуратно вытер руки, собрал все инструменты, поставил новую чашку в особое углубление в стене – и только после этого позволил вывести себя на прогулку.
Снова прошли сквозь шумный овощной базар. Наташа не удержалась и сцапала с прилавка какое-то интенсивно-лиловое яблоко, откусила кусок – словно целлюлозы в рот набрала. Выплюнула, отшвырнула. Где-то сбоку раздался сдавленный писк, подбитая тень метнулась в сторону.
Базар кончился, и они оказались в старом-старом тенистом парке, должно быть, распланированном лет тысячу назад, и двести лет назад заброшенном. Однако вскоре Наташа поняла, что за парком тщательно ухаживают, а заброшенность старательно культивируется.
Цвет растений в хрупком мире варьировался от светло-серого до индиго. А вот форма не отличалась разнообразием: если трава – то осока, если листья на деревьях, то – большие сердечки, как у липы, если на кустах – то маленькие, похожие на берёзовые. Трава под деревьями красиво контрастировала с листвой.
Наташа пыталась выведать у Рыбы, каков теперь статус их отношений. Не то чтобы она на чём-то настаивала. Но ведь кое-что поменялось. После того как… Недогадливый измотанный мужчина не сразу сообразил, к чему она клонит, а когда понял – объявил, что во всём готов подчиниться правилам и законам жесткого мира. Потому что в хрупком мире секс не имеет сакрального или статусного значения. Есть брак – это серьёзное решение. Есть влечение, которому следуют. Никогда не было запретов, никогда не было культа. Ну, разве что культ плодородия в те времена, когда предки Рыбы-завоевателя ещё бродили по таким вот густым лесам, безъязыкие.
Наташу слегка задела столь беспечная, граничащая с равнодушием, готовность подчиниться ситуации, но она промолчала, чтобы не испортить прогулку.
Дорожка привела к болоту, в центре которого росли орхидеи величиной с кувшин. Цветы были отделены от прогуливающихся несколькими метрами жидкой грязи.
– Что же для вас имеет значение? Что важно? Чем вы гордитесь, чем хвастаетесь, чем дорожите? – спросила Наташа.
– Важно – принадлежать к своему лару, – подумав, сказал Рыба, – и доказывать всем своим существом, что твой лар – лучший. Мастерам, получается, нечем гордиться. Мы отошли от своего лара, в почтении к которому воспитывались в детстве. Но не стали художниками, танцующими в хороводе духов. Глядим на всю эту битву статусов со стороны.