Спи, милый принц
Шрифт:
— Я-то знаю, кого из них мне бы хотелось иметь, — непочтительно отозвалась леди Люси, проверяя, насколько прилично ведет себя ее шляпка. — Как вы думаете, лорд Фрэнсис, о чем говорит эта картина?
— О чем хотел сказать Тернер? Или о чем она говорит зрителю? Я всегда считал, что картины, как и лица людей, способны говорить сразу о многом, — он быстро, украдкой заглянул в лицо леди Люси, зачарованной радужным закатом, медью и золотом Тернера, сияющими над Темзой. — Считается, что эта связана с наступлением века паровых машин, не правда ли? Прощальное слово паруснику, обреченному на то, чтобы уродливый черный буксир поволок его в последнее плавание — на слом. Прощай, романтика, здравствуй, дым, прощай,
— А по-моему, она совсем о другом, — леди Люси говорила теперь с немалым пылом. — Ну, то есть, люди могут думать, что картина именно об этом. Я же думаю, что она в куда большей мере говорит о самом Тернере.
Леди Люси немного наклонилась вперед, перебирая в памяти другие картины Тернера, которые помогли бы ей отстоять свое мнение.
— Тернер, тот Тернер, что написал эту красоту, был тогда уже старым человеком. В молодости он составил себе имя и прославился тем, что писал корабли и сражения великой войны с французами. Этот корабль, «Темерер», — она драматично повела рукой в сторону призрачного судна, — долгие годы строили в Рочестере или где-то еще. — Леди Люси готова была первой признать, что ее познания по части корабельных верфей особой обширностью не отличаются. — Он ходил по Средиземному морю. Нес патрульную службу в Атлантике. При всех его пушках на борту и способности унести одним бортовым залпом множество жизней существование «Темерер» вел вполне мирное. Он сражался всего один день, лорд Фрэнсис. Всего один день. Но то был день битвы под Трафальгаром, когда «Темерер» бился бок о бок с «Виктори» и нашим другом Нельсоном, стоящим снаружи на колонне, — день вечной славы. И Тернер в ту пору написал этот корабль.
А затем опять патрулирование, скучные плавания, и наконец огромный корабль начал разваливаться — рангоут за рангоутом, парус за парусом. И вот в 1834-м — или когда это было — отвратительный буксир поволок его не то вверх, не то вниз по реке, на слом.
Однако для Тернера — для Тернера, лорд Фрэнсис, — красноречие леди Люси и ее любовь к живописи уже совершенно заворожили Пауэрскорта, — он был символом, напоминанием о его собственной жизни, его прошлом, настоящем и будущем. Вот он, тот корабль, который Тернер, еще молодым человеком, писал многие годы назад, в час его славы. Ко времени, когда «Темерер» вышел в свой последний путь, от него должен был остаться один только корпус — ни мачт, ни снастей. Тернер вернул их назад. Вот почему картина названа «Сражающийся "Темерер"». Этот корабль, корабль Тернера, его любимый «Темерер», должен был выйти в последнее плавание таким же нарядным, каким был в дни своего величия, своей мощи, а никак не в обличье какого-нибудь попрошайки, упрятанного в работный дом.
Теперь даже смотрители внимательно слушали леди Люси, не спуская с нее зачарованных глаз.
— Это дань Тернера его ушедшей молодости. Закат наступил не только для прекрасного корабля, но и для самого Тернера. Он знает, что и ему предстоит вскоре отправиться в последний путь. Не так уж и долго осталось ему ждать переправы — не через Темзу, через Иордан. Это последняя элегия, пропетая Тернером своей молодости, своей прошлой жизни, своей карьере, которые неудержимо уплывали от него. Вслед за закатом наступает тьма. Смерть. Забвение. Нет больше «Темерера», нет больше Тернера. Но у нас осталась вот эта картина, чтобы мы помнили о них обоих.
Леди Люси вдруг примолкла, словно изнуренная всплеском чувств.
— Я вам даже сказать не могу, леди Люси, как поразили меня ваши познания.
Пауэрскорт смотрел на нее с уважением, с новым чувством — куда более сильным, чем то, с каким он пришел в галерею. Неужели она способна описать с таким красноречием любую картину?
А леди Люси испытывала благодарность к нему — за то, что он ее выслушал. Совершенно другой человек, думала она. Как часто, стоило ей проникнуться желанием поговорить о картинах, о книгах, мужчины тут же переводили разговор на лошадей, крикет, рыбную ловлю. А этот умеет слушать. Она вспомнила слова, сказанные ей, еще восемнадцатилетней, матерью: «Не обманывайся их внешностью, девочка, или тем, с какой ловкостью кружат тебя молодые люди по бальным залам Лондона. Найди мужчину, который будет ценить твой ум, а не только приятную внешность».
Она повернулась к Пауэрскорту, который, казалось, вглядывался в оснастку «Темерера». Уж не нашла ли она такого мужчину?
Настало Рождество, а Пауэрскорт — в том, что касалось обитателей Мальборо-Хауса, — так ни на шаг и не продвинулся. Долгий теннисный матч — обмен письмами — продолжался, игроки отправляли их с задней линии, выйти к сетке никто из них не желал.
— Чем они там занимаются, Бог ты мой? — спросил он у Роузбери в его библиотеке на Баркли-сквер.
— Полагаю, принц Уэльский никак не может решиться, — ответил Роузбери, наливая в бокалы положенный по сезону белый портвейн. — Он хочет узнать, кто его шантажирует. Но боится того, что может всплыть при любом расследовании. Кстати. Ссору с Бересфордами премьер-министр почти уже уладил. Солсбери [12] говорит, что переговоры по «Берлинскому трактату» дались ему намного легче.
Роузбери купил себе на Рождество скаковую лошадь, которая, по его убеждению, должна была победить на Дерби.
12
Роберт Артур Талбот Гасконь Сесил Солсбери (1830–1903) — маркиз, английский государственный деятель, премьер-министр Великобритании в 1885–1892 годах.
Принц Эдди обручился с принцессой Мэй фон Тек — к радости и облегчению его и ее родителей.
Пауэрскорт подарил лорду Джонни Фицджеральду ящик «Шассань-Монтраше».
Сестры в складчину купили Пауэрскорту первое издание «Упадка и разрушения Римской империи» Гиббона.
Но ближе всего сердцу Пауэрскорта был подарок, который он сам сделал на Рождество своим племянникам.
Часть вторая
САНДРИНХЕМ
Январь 1892
5
Вольтижеры безостановочно продвигались вниз по склону — то была цепь стрелков, авангард армии французов. За спинами их стояли, развернувшись вокруг Бель-Альянса в боевые порядки, отборные части Великой армии Наполеона в шлемах, переливавшихся цветами разных земель. То был военный калейдоскоп. Уланы в красных шапках с белыми плюмажами и медными пластинами, на которых была выгравирована буква «N», егеря в зеленых с алым треуголках, гусары с многоцветными плюмажами, драгуны в медных касках поверх тигровых тюрбанов, кирасиры в стальных шлемах с медными крестами, карабинеры в ослепительно белых мундирах и гренадеры Старой гвардии в тяжелых меховых киверах.
По другую сторону долины ожидали своей участи британцы — разношерстная армия в разношерстных мундирах.
— Огонь! — приказал тонкий голосок. — Огонь!
— Бам! Бам! Бам! Бам! — вскричали два других.
— Если я поосновательнее затянусь сигарой, — сказал лорд Фрэнсис Пауэрскорт, который, вообще-то говоря, сигар терпеть не мог, но полагал, что история требует жертв, — мы сможем окутать все поле сражения дымом.
Вот это и был его рождественский подарок трем племянникам — огромная раскладная доска, в мельчайших подробностях изображавшая поле битвы под Ватерлоо, и игрушечные солдатики в мундирах всех войск, какие сошлись в тот июньский день.