Спиной к Западу. Новая геополитика Путина
Шрифт:
Мало какие термины употребляли и злоупотребляли ими в политических дискуссиях в наше время чаще, чем термин «геополитика». Первоначально это слово касалось отношений между политикой и географией, очевидной и вполне оправданной темы. Но оно использовалось в разных странах и людьми различных политических мнений для обозначения многих и самых разных вещей.
Слово «геополитический» особенно полезно, когда нужно доказать, почему у определенной страны есть божественная миссия быть великой державой, сверхдержавой или империей. Хотя эта теория, как теперь думают, является устаревшей, в России геополитика, как полагают, является правомерным оправданием ее действий.
Геополитическое послание было принесено в Россию Александром Дугиным в конце 1990-х годов.
Интеллектуальной отправной точкой Дугина была сфера иррационального, тайного, метафизического и мистического. Эти влияния в российской интеллектуальной истории не были особо новы. Но Дугин остро понял, что, тогда как Георгий Гурджиев и Мадам Блаватская (Елена Петровна), если назвать лишь двух представителей этой традиции, обращались скорее к писателям и композиторам (таким как Малер, Скрябин, и Сибелиус), а не к военным и политикам, то геополитика в русском стиле привлечет именно их.
Послание Дугина с большим интересом выслушали российские военные мыслители и Генеральный штаб и министерство обороны, хотя и с любопытной смесью большого интереса и понятной осторожности, родившейся из понимания того, что некоторые из его идей не были практичны. Проведение внешней политики (как Путин видел это) должно было быть энергичным и агрессивным, но лучше всего было предоставить это дело людям, живущим в реальном мире, а не авторам политологической научной фантастики, демонстрирующим признаки истерии в напряженных ситуациях.
Некоторые из этих концепций должны показаться читателю курьезными и странными, а ведь я же до сих пор обращался только к господствующим, «мейнстримовским», идеям и доктринам. Как только кто-то перейдет от этого господствующего потока к радикальным представлениям – а большая часть современной российской политической литературы принадлежит к этой категории – то понимание и комментарий станут совсем трудными. Но нужно ли буквально воспринимать такие представления, которые и эксцентричны, и невероятны? Не страдают ли их авторы тем, что психологи называют конфабуляцией? Другими словами, действительно ли их авторы сами убедили себя, что они рассказывают нам правду, или же они просто хотят шокировать или развлечь своих читателей?
Понятная обеспокоенность российского патриотизма включает стремления этнических русских в соседних государствах, которые чувствуют себя дискриминируемыми и хотели бы стать гражданами России. Учитывая тот факт, что почти ни одна страна не является полностью гомогенной, как можно отдать должное всем таким стремлениям? Что, например, делать с нерусскими этносами на Кавказе? Принесли ли бы региональные соглашения решение или просто столкнулись бы с этатизмом?..
Настаивание на сильной центральной власти («державности») также является жизненно важной частью новой российской доктрины. Чтобы понять российскую политику в этом отношении, возможно, более полезно рассмотреть позицию Пушкина, а не Путина. В 1830 году поляки восстали против российского правления; восстание было подавлено, и восемь тысяч поляков лишились жизни в одной только битве у Остроленки. Борьба поляков пользовалась большой поддержкой в Европе и Америке, что раздражало Пушкина и многих других русских.
Российское общественное мнение почти без исключений поддерживало правительственную реакцию. В одном из своих стихотворений, «Клеветникам России», Пушкин выразил по отношению к западным критикам России даже больший свой гнев, чем в адрес изменников-поляков. Почему они угрожают России анафемой (санкциями)? Какое им до этого дело? Разве это не был «спор славян между собой»? Разве они не враждовали друг с другом уже в течение долгого времени? Поляки сожгли Москву, и русские имели право разрушить Прагу, часть Варшавы. Если враги России хотят военной интервенции, говорил Пушкин, почему же они не посылают своих сыновей; для них есть достаточно места в могилах в полях нашей страны. Сильные чувства, сильные слова.
Чувства Пушкина разделяли даже самые жесткие критики официальной России и ее общества. Некоторые из них даже боялись, что царь в его великодушии не будет достаточно строг в отношении поляков. Но разве Пушкин не был поэтом, прославляющим свободу, а не тиранию, и разве он не пострадал за свои убеждения? Как же объяснить это противоречие?
Попытку сделать это предпринял Георгий Федотов, великий богослов, церковный историк и самый проницательный мыслитель своего поколения. Федотов видел в Пушкине человека, политические взгляды которого были сформированы в восемнадцатом столетии: свобода, да – но не для всех. Пушкин был разочарован своим народом. Его героями были Петр I Великий и императрица Екатерина II, даже при том, что он, конечно, знал о большой коррупции при дворе. Он не был демократом, но кто был им в восемнадцатом веке? Чем старше становился Пушкин, тем более консервативным он был.
Здесь есть некоторое подобие с нынешней ситуацией в России, за тем исключением, что политические взгляды современных правителей России и их отношение к демократии были сформированы не в восемнадцатом веке, а в те времена, когда Советский Союз все еще существовал. Поэтому важный вопрос состоит в том, будет ли отличаться позиция последующего поколения и до какой степени.
Часто утверждают, что Россия стала очень консервативной, патриотичной и религиозной. Согласно социологическим исследованиям, вроде проведенных Владимиром Петуховым из Российской академии наук, нет сомнений в том, что рост патриотизма действительно имел место, и что удовлетворение от того, что часть потерянной территории (такая как Крым) была возвращена, широко распространилось. Однако, как только был задан вопрос относительно жертв, которые нужно будет принести для дальнейшего восстановления старой славы, результаты оказались вовсе не такими уж поразительными. Подавляющее большинство россиян не мотивированы идеологией; их психология и стремления являются, в первую очередь, психологией и стремлениями членов потребительского общества.
При этом, те, кто правит Россией сегодня, силовики, описываются как новое дворянство, самоотверженные патриоты. Это благородное видение, но насколько оно правильно? В 1980-х годах возникла странная ситуация: КГБ тратило большую часть своего времени, беспокоя и преследуя диссидентов, но сами сотрудники КГБ так же мало верили в коммунизм и советскую систему, как и их жертвы. Они делали то, что они делали, потому что им сверху давали приказы. Что известно об их реальных убеждениях? В глубине души многие из них были, вероятно, циниками, готовыми, очевидно, служить любой системе, пока она сохраняла их привилегированное положение. Что можно сказать о нынешней ситуации? Насколько важна идеология, и каково соотношение веса власти и денег? Было бы неправильно отмахиваться от важности патриотизма и других компонентов новой идеологии в целом как от просто дымовой завесы; часть новой элиты может глубоко верить в это, некоторые верят только немного, а некоторые не верят совсем.
Роль российской интеллигенции – это печальная история в этом общем контексте. В прошлом столетии эта самая привлекательная и творческая часть российского общества, которая внесла такой большой вклад в нашу культуру, подверглась бесчисленным кровопролитиям. В результате эмиграции и «ликвидации» мало что от нее осталось; стандарты и уровни снизились. Российских демократов обвиняли в том, что они потерпели крах в своих попытках реформ после распада Советского Союза. Это правильно, но мог ли бы кто-то другой добиться успеха на их месте, с учетом недемократического мышления российского общества в целом, желания сильной руки, которая должна управлять страной?