Спиной к Западу. Новая геополитика Путина
Шрифт:
Немногие русские ехали в Сибирь в те годы и в течение еще долгого времени после этого, за исключением преступников и политических заключенных, которых отправляли туда не по их собственной воле. Большие города к востоку от Урала были основаны только в девятнадцатом веке (Владивосток в 1860 году); Хабаровск (Хабаровка в то время) был создан как военная застава, как и Владивосток, военно-морская база. Короче говоря, заселение Сибири и российского Дальнего Востока имело место не так давно, и это было частью общего расширения империи на протяжении девятнадцатого века.
Если рассматривать данный вопрос в этом контексте, то российская колониальная экспансия на Восток не была ни лучше, ни хуже экспансии других империалистических держав. Она, возможно,
Согласно легенде, племена, живущие в России, пригласили Рюрика и варягов прибыть и управлять ими, потому что иначе там был бы хаос (это событие известно в российской истории как «призвание варягов») но даже легенда не говорит нам, будто бы русских приглашали в Сибирь. На этом фоне кажется, что очарование Востоком имело отношение к некоей недолговечной культурной моде в среде российской интеллигенции, но тогда и эта мода тоже пришла через Европу. Императрица Екатерина II Великая испытывала восторг перед Востоком; она узнала об Азии, когда посетила Крым. Эти модные веяния, появившиеся в восемнадцатом столетии, не были ограничены одной лишь Россией. Они в равной степени были известны и в Западной Европе, в форме увлечения китайскими безделушками или интереса к японскому искусству. (Выдающиеся художники Николай и Святослав Рерих уехали в Индию и практически превратились в индийцев.) Это было также время, когда началось научное исследование Востока – школы Розена, Бартольда, Ольденбурга и других ученых, небольшое количество из них было монгольского происхождения.
Следующая волна интереса к Азии возникла в «Серебряный век» у поэтов-символистов на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков, у поколения Александра Блока и Андрея Белого. Но они не были слепыми поклонниками; они боялись азиатского апокалипсиса. Символисты пребывали под влиянием Владимира Соловьева, который писал об опасности панмонголизма и думал о современном Востоке, что он имел намного больше общего с Ксерксом, чем с Христом. Они согласились с тем, что Теннисон написал в это время:
«Лучше пятьдесят лет Европы, чем целый цикл веков Китая».
Никто не сомневался, что Россия когда-то подвергалась азиатским влияниям; чтобы привести только один пример, российское слово «деньги» имело татарское происхождение. (Но ведь и немецкое слово, означающее переводчика [Dolmetscher] происходит из татарского, но какие далеко идущие выводы нужно сделать из этого?)
Николай Карамзин где-то написал, что ханства так или иначе создали великую Россию и также понятие самодержавия (и сама фамилия «Карамзин» имеет, вероятнее всего, азиатское происхождение). Но все это происходило давным-давно, и что касается русской культуры, то каково было воздействие Золотой Орды на Золотой век русской культуры в девятнадцатом веке? Тысячи русских интеллектуалов, писателей и художников путешествовали в Европу, но кто ездил в Азию?
Язык интеллектуалов не был монгольским или татарским, он даже не был русским. Великие сцены в русской литературе были написаны на французском языке. «Война и мир» Толстого начинается на французском языке, и довольно много страниц после этого тоже написаны на французском. Тютчев рос в доме, в котором только слуги говорили на русском языке, и в будущем его разговорный французский язык тоже был лучше русского. Иван Тургенев большую часть своей взрослой жизни провел во Франции.
Но русские композиторы хотели отличаться от Запада. Когда великая пятерка, «Могучая кучка» – Милий Балакирев, Александр Бородин, Цезарь Кюи, Модест Мусоргский, и Николай Римский-Корсаков – захотели найти подлинную российскую идентичность, и они многое позаимствовали из восточных мотивов (или того, что, как они думали, были настоящими восточными мелодиями), что породило «Шехеразаду», «Исламие» и «Антар» (где действие происходит в Аравии).
Ориентализм, конечно, имел отношение также к целям тогдашней российской внешней политики. Так же, как либерал Павел Милюков обнаружил важность Византии для России, евразийцы, став свидетелями провала западных политических образцов в их стране (и поражения революции 1905 года), направили свой взгляд еще дальше на Восток. Как во Франции двумястами годами ранее была культурная мода на все японское, в Германии после мировой войны была мода на все индийское, все внезапно читали Рабиндраната Тагора, и ведущие авторы, такие как Герман Гессе, интересовались индийскими темами, такими как Сиддхартха. У Индии на Западе было второе пришествие во время студенческих бунтов 1960-х и 1970-х. В России и позже в русской эмиграции, мода была политической, а не культурной.
Но политическая привлекательность сосредоточилась на Востоке (и Азии), который был в значительной степени воображаемым. Даже самые страстные евразийцы не начали посещать Азию, не говоря уже о том, чтобы поселиться там. Они не изучали китайский или урду, не говоря уже об арабском языке, и не погружались в цивилизацию этих стран. Для евразийцев степь имела кардинальное значение, но как много из них (или, точнее, как мало из них) когда-либо были в степи – на пастбищах, в российских степях за Уралом?
Для большинства из них они были метафизическими пастбищами, воображаемым миром, а не действительностью. Никогда не стоит недооценивать важность мифологии в политике и истории, но теперь, когда неоевразийство стало политической силой – и может приобрести еще большее значение в будущем – важно время от времени вспоминать о происхождении этого движения в мире фантазии.
Неоевразийство, движение, возглавляемое Александром Дугиным и некоторыми аналогично мыслящими идеологами, возникло в России в 1990-х годах и является теперь политическим движением, не только культурной тенденцией. Но и Дугин тоже получил свое изначальное вдохновение от неофашизма во Франции, Бельгии и Италии, а не в степях Забайкалья. Пантюркизм (туранизм) существует в Турции, и подобные группы присутствуют в нескольких среднеазиатских странах, но они не составляют мировое движение – различия у этих различных ответвлений, их интересов и программ слишком сильны.
Первая волна евразийцев в 1920-х развивала свои идеи, потому что они были разочарованы Европой. Они принадлежали к стороне, которая была побеждена в Гражданской войне, и они искали идеологический выход из дилеммы, в которой они оказались. Для них было немыслимо разочароваться в России. Но как найти общий знаменатель для будущего России и их собственного будущего?
О нынешнем российском правительстве и о тех, которые поддерживают его, можно сказать лишь с небольшим преувеличением, что «все мы теперь евразийцы». Это частично связано с их отвращением к Европе, которая (как они чувствуют) отвергла их, но это также отражение огромной популярности идей Льва Гумилева.
Сын великих поэтов Анны Ахматовой и Николая Гумилева, которого расстреляли большевики в 1921 году, Гумилев был русским Шпенглером, очень популярным автором, небезупречным гением. В нескольких книгах и многочисленных статьях он попытался доказать азиатское и кочевое происхождение своей родной страны. Для немца Освальда Шпенглера будущее принадлежало молодым народам, таким как немцы и русские; для Гумилева молодым народом были монголы. Его неортодоксальные взгляды не раз приводили его в тюрьму и Гулаг. Его идеи иногда были очень интересны, часто очень оригинальны, в других случаях неправдоподобны и явно ошибочны. Он утверждал, что его подход был научным. Но когда он заявил в одном интервью: «Скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только как евразийская держава» (в журнале «Социум», номер 5 за 1992 год), то это едва ли было научным заявлением, которое можно было доказать или опровергнуть.