Сплоченность
Шрифт:
— Ладно, ладно. Бегите, родимые.
Последних слов уже не было слышно: их заглушил стук дверей. Андрей догнал Сандро и Никодима за садом, и они побежали все вместе. Пробрались канавой через огороды, вошли в заросли кустарника, тянувшиеся вдоль речки. Передохнули, обсудили, что делать дальше, и двинулись на восток.
Через час-полтора они остановились на опушке леса, у дороги. В полукилометре впереди виднелась деревня. Некоторое время все молча поглядывали на нее. «Так это же Выгары, — думал Никодим. — Еще пять километров — и Бугры, родной дом».
— Глядите, подвода
— Вот и хорошо, — обрадовался Андрей. — Сейчас разузнаем, кто в деревне. Тетка Авгинья ведь говорила, что здесь были наши…
Подвода быстро приближалась к лесу. На ней можно было разглядеть человека, закутанного в серый армяк. Он сидел на чем-то твердом, покрытом полосатым одеялом, концы которого бились на ветру. Трудно было разобрать, кто едет: женщина или мужчина. Не понять было и что лежит на возу. Подвода въехала в лес. Пленные вышли на дорогу, окликнули проезжего. Человек остановил коня, откинул с головы просторный капюшон армяка. Из-под толстого, закрывающего лоб вязаного платка поблескивали карие глаза.
— На мельницу еду, хороший ветер, — поспешила объяснить женщина, рассматривая встречных.
— Поезжай на здоровье. Только скажи, что в деревне? — спросил Андрей, делая шаг к повозке. — Немцев нет?
— Нет!
— А партизаны?.. Ну, что молчишь? Говори, не бойся, мы ведь пленные.
— Есть партизаны.
— Правда?!
— Конечно, правда. Я жена красноармейца, не стану я таким, как вы, врать.
— Тогда спасибо. Поезжай счастливо.
Андрей и Сандро пошли к деревне. Никодим же колебался. Идя следом, он говорил:
— А что, если баба наврала? Если там не партизаны, а полиция?
— Не может этого быть. В конце концов подкрадемся к деревне со стороны кустарника и в крайнем доме спросим. А в случае чего — драла.
— Как хотите… Вам виднее… — Никодим начал расстегивать ремень, поглядывая на придорожные кусты. — Я тут на минутку… Догоню…
Когда они уже подходили к деревне, оглянулись: Никодима сзади не было. Андрей и Сандро посмотрели друг на друга и нахмурились.
6
В этой небольшой деревеньке, укрытой лесными массивами и лежавшей в стороне от дороги Нива — Бугры, сегодня было необыкновенное оживление. С самого утра улицы ее заполнились повозками и вооруженными людьми. Хотя этих людей было не так уж много — человек, может быть, сто, но они как-то сразу изменили будничную жизнь деревеньки. Казалось, расступилась лесная чаща и на Выгары с широких полевых просторов хлынули мощные ветры. Эта вооруженная сотня людей принесла с собой множество свежих новостей. Жители деревни с полуслова понимали, что все, о чем рассказывали партизаны, произошло на просторах Калиновщины и соседних районов, на железнодорожных и шоссейных магистралях. Догадывались, что эта вооруженная сотня людей, среди которых у выгаровцев немало знакомых, остановилась здесь, в деревне, после какого-то большого перехода, после долгого и трудного рейда.
Этих усталых, но неугомонных людей лесная деревенька принимала радушно. Мужчины помогали приводить в порядок повозки и сбрую, поизносившуюся,
После полудня задымили бани. Сизый дым пополз по садам, лугам, выгонам. Он стлался низко, как всегда в пасмурные, сырые осенние дни. Бани топились усердно, явно с расчетом, чтобы гостеприимство хозяев надолго запомнилось партизанам.
Больше всех старался Антон Малявка. Правда, старания эти вызваны были особыми мотивами. Во-первых, он готовил баню не для кого-нибудь, а для самого начальства, для людей, которые почти все издавна его знают, а во-вторых, он снаряжал сегодня в партизаны своего сына Всеслава. Пускай все они увидят: и секретарь райкома партии Камлюк, и председатель райисполкома Струшня, и судья Мартынов, и эти двое, раньше ему незнакомые командир отряда Гарнак и комиссар Новиков, — пускай увидят, что он, старый Антон Малявка, отец их нового партизана, может такую баньку истопить, какая им, пожалуй, и не снилась никогда. И надо сказать, что этой его работой все остались чрезвычайно довольны.
Новиков и Мартынов помылись первыми и пошли в хату. Как только переступили порог, сразу же стали на все лады расхваливать перед Антонихой искусство ее старика.
— Вот это банька — красота, — заговорил Новиков. — Ни чада, ни дыма. Пара — сколько душе угодно… А воды! И горячей, и теплой — полощись, как бобр…
Небольшого роста, кругленький, подвижный, Новиков имел сейчас такой свежий, привлекательный вид, что старая Антониха, любуясь им, с материнской нежностью промолвила:
— Какой ты, сынок… прямо-таки светишься…
— Иначе и быть не может, уважаемая гражданочка, — поддержал старуху Мартынов. Он, хотя и знал имя Антонихи, назвал ее так, как обычно называл и других, как привык за время своей долгой юридической практики. — После такой бани, уважаемая гражданочка, и засветиться не диво. Если я, старый пень, и то, кажется, блестеть начал, так ему, молодому да пригожему, и подавно полагается светиться.
— Верно, верно, но и у вас вид ничего, не надо так уж на себя наговаривать. А что седой, так на это есть причины, тут года ни при чем. — Антониха глубоко вздохнула и, принявшись раздувать возле печи самовар, прибавила: — Помню, помню, как вас тогда гнали перед собой балаховцы.
— Что за балаховцы, Павел Казимирович, когда это они вас гнали? — заинтересовался Новиков, кинув быстрый взгляд на Мартынова.
— Давние дела, Иван Пудович, еще времен гражданской войны. — Мартынов разделся и, присев на табуретку, стал вытирать полотенцем свое морщинистое, со впалыми щеками лицо. — Я был тогда чекистом. Как-то приехал из Калиновки в Бугры, в гости к родителям, и заночевал. А случилось так, что в эту ночь через деревню проезжали эти балаховцы. Один кулак донес на меня. Балаховцы бесшумно вынули раму из окна и захватили сонной всю нашу семью. Родителей и двух сестер расстреляли, хату сожгли, а меня погнали к себе в штаб. По дороге я от них удрал. Вот после этого случая и побелела моя чуприна.