Споем, станцуем
Шрифт:
На ней, как и на Рэгтайме, был голографический костюм, но вместо того, чтобы носить проектор на поясе, как у того, ее проектор был вделан в перстень. Когда она протягивала руку, генератору приходилось компенсировать это, окутывая ее тело более длинными и тонкими паутинками света. Это выглядело как взрыв пастельных тонов, и едва прикрывало тело. То, что видел Барнум, могло принадлежать девушке шестнадцати лет: небольшие, неразвитые грудь и бедра, и две светлого цвета косы, доходившие до талии. Но ее движения опровергали это. В них не было неуклюжести подростка.
– Я Литавра, - произнесла
– Должно быть, вы Барнум и Бейли. Знаете ли вы, кто были первые Барнум и Бейли? [американские цирковые антрепренеры (XIX - нач. XX вв.)]
– Да, это люди, которые соорудили ваш огромный орган снаружи.
Она рассмеялась.
– Этот поселок _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ что-то вроде цирка, пока вы не привыкнете к нему. Рэг говорит мне, что вы можете предложить нам кое-что на продажу.
– Надеюсь, что да.
– Вы пришли туда, куда нужно. Рэг занимается деловой частью компании; а я - талант. Так что продавать вы будете мне. Я думаю, что у вас нет ничего в нотной записи?
Он скривил лицо, потом вспомнил, что она видит лишь гладкую зеленую поверхность с отверстием для рта. Для того, чтобы привыкнуть общаться с людьми требовалось некоторое время.
– Я даже не умею читать ноты.
Она вздохнула, но, похоже, не огорчилась.
– Я так и думала. Очень немногие из вас, обитателей Кольца, умеют это делать. Честно говоря, если бы мне когда-нибудь удалось понять, что же вас превращает в художников, я бы разбогатела.
– Единственный способ для этого - отправиться в Кольцо и посмотреть самой.
– Правда, - сказала она, слегка смутившись. Она отвела взгляд от жалкой фигуры, сидевшей на стуле. Единственный способ открыть магию жизни в Кольце был отправиться туда; а единственный способ это сделать обзавестись симбиотиком. Навсегда отказаться от своей индивидуальности и сделаться частью команды. На это были способны немногие.
– Мы, пожалуй, можем начать, - сказала она, встав и похлопав ладонями по бедрам, чтобы скрыть свою нервозность.
– Репетиционная вон за той дверью.
Он последовал за ней в слабо освещенную комнату, которая, казалось, была наполовину завалена бумагами. Он никогда не думал, что в каком-то деле они могут потребоваться в таком количестве. Похоже, их привыкли складывать стопками, а когда стопка делалась чересчур высокой и обрушивалась, ногой заталкивать в угол. Нотные листы с шумом сминались под его педами, когда он шел следом за ней в угол комнаты, где под лампой стояла клавиатура синтезатора. Остальная комната была в тени, но клавиши сияли привычным сочетанием белого с черным.
Литавра сняла перстень и уселась за клавиатуру.
– Проклятая голограмма мешает, - объяснила она.
– Я не вижу клавиши.
– Барнум только сейчас заметил, что на полу была другая клавиатура, на которую легли ее педы. Он размышлял о том, не из-за одного лишь этого она ими пользуется. Это было сомнительно, поскольку он видел, как она ходит.
Она некоторое время сидела, не двигаясь, затем ожидающе взглянула на него.
– Расскажите мне это, - сказала она шепотом.
– Рассказать вам что? Просто рассказать что-то?
Она рассмеялась, и снова расслабилась, сложив руки на коленях.
– Я шутила. Но нам надо каким-то способом извлечь музыку из вашей головы и перенести на ленту. Какой бы вы предпочли? Я слышала, что однажды на английский переписали бетховенскую симфонию, так что каждый аккорд и ход были подробно описаны. Я не могу вообразить, чтобы это кому бы то ни было _п_о_н_а_д_о_б_и_л_о_с_ь_, но кто-то это сделал. Мы можем поступить так же. Или, конечно же, вы можете придумать что-то другое.
Он молчал. До тех пор, пока она не села за клавиатуру, он и не думал всерьез об этой стороне дела. Он знал свою музыку, знал до последней ноты в одну шестьдесятчетвертую. Но как ее извлечь?
– Какая нота первая?
– спросила она.
Ему снова стало стыдно.
– Я даже не знаю их названия, - признался он.
Она не удивилась.
– Спойте вашу музыку.
– Я... Я никогда не пытался ее петь.
– А сейчас попытайтесь.
– Она уселась прямо, глядя на него с дружелюбной улыбкой: не упрашивающей, но ободряющей.
– Я слышу ее, - сказал он в отчаянии.
– Каждую ноту, каждый диссонанс - это то слово?
Она ухмыльнулась.
– Это _о_д_н_о_ из тех слов. Но я не знаю, знаете ли вы, что оно значит. Оно обозначает ощущение, которое вызывают звуковые колебания, когда нет их гармоничного наложения друг на друга; так что не получается аккорда, приятного на слух. Например, вот так, - и она нажала две соседних клавиши, испробовала еще несколько, затем поиграла кнопками, расположенными над клавиатурой - до тех пор, пока ноты почти что слились.
– Они не обязательно радуют слух, но в должном контексте могут привлечь ваше внимание. В вашей музыке есть диссонансы?
– Местами. А это очень плохо?
– Вовсе нет. При правильном использовании это... ну, не то чтобы приятно...
– Она беспомощно раскинула руки.
– Говорить о музыке - дело, в лучшем случае, достаточно бесплодное. Лучше ее напеть. Вы сделаете это для меня, любовь моя, или мне придется попробовать продраться сквозь ваши описания?
Он неуверенно пропел первых три ноты своей пьесы - зная, что их звучание не имеет ничего общего с тем оркестром, который гремит в его голове - но отчаянно пытаясь что-то сделать. Она подхватила их, сыграв на синтезаторе чистыми, без обертонов; звучали они мило, но безжизненно, и совершенно не походили на то, чего хотел он.
– Хорошо, я сыграю их богаче - как мне это представляется, и посмотрим, сможем ли мы говорить на одном языке. Она повернула несколько ручек, и снова сыграла три ноты; на этот раз тембр их напоминал контрабас.
– Это более похоже. Но все еще не то.
– Не отчаивайтесь, - сказала она, указывая рукой на панель циферблатов рядом с собой.
– Каждый из них дает иной вариант - поодиночке или в сочетании. Меня заверили, что число сочетаний бесконечно. Так что где-нибудь мы найдем ваш мотив. А теперь: что лучше, это или то?