Спокойные времена
Шрифт:
Тут я заметила, что рука наливавшего мне вино — не то студента, не то аспиранта — застыла, не успев наклонить бутылку:
«Простите… вы…»
На меня смотрели глаза, которые я потом узнала на фотографии (при переезде в новый дом) — той самой, из холостяцкого альбома Ауримаса, которая мне снова напомнила мою стажировку в Москве; возле меня стоял Ализас. Да, он, хотя совсем взрослый и даже малость увядший, все такой же белокурый, скуластый, с живыми, самого себя подбадривающими (это Ауримас ловко подметил) глазами, — Ализас из третьего «А». Я поняла это сразу, и прежде всего — по голосу, когда он заговорил; и даже трудно сейчас сказать, что
«Вы… учительница Купстайте?..»
Он сказал «учительница», произнес то слово, которое только что мелькнуло у меня в мыслях, — и это тоже подействовало на меня определенным образом; невзирая на свои тридцать пять, солидный опыт и прочее, я в ту пору еще была молода. И совершенно молодым голосом ответила:
«Как видишь!.. Нашла-таки тебя…»
Я в самом деле чувствовала себя той, восемнадцатилетней «училкой», наконец-то настигшей своего недисциплинированного, удравшего из класса ученика-неслуха, которого, я знала, преследует отец (ну, отчим) и которому жилось, само собой, несладко; сегодня, спустя столько лет, я даже знаю, как именно ему жилось.
Но тогда, на осеннем пикнике, я вспоминала лишь, как искала его однажды дома, приезжала вместе с Шачкусом, а мать моего ученика, Начене, стояла руки в боки и дерзила: «Не знаю, я за ним не бегаю…» Больше мне ничего не приходило в голову. Но и смеяться расхотелось — ведь я искала тогда не одного лишь своего воспитанника Ализаса, но еще и того, корреспондента, «из Каунаса», и знала, кого больше; да только как найти?
Как, где, если не нашел сам Шачкус, а уж он-то весь уезд знал как свои пять пальцев, а уж старался как — сам за уполномоченных таскал мироедам агитлистки, не гнушался обществом кулачья, подсаживался к столу: посидеть, покалякать, то да се обсудить, хотя от спиртного, понятно, отказывался; Шачкус был тверд. И упрям, как вол, готовый лбом прошибить стенку хлева; да что толку, откуда им знать? Все, с кем только ни беседовал Шачкус, молчали, как воды в рот набрали, или удивленно пожимали плечами: откуда им знать? Студент? От газеты? Появлялся или нет? Мало ли кто тут шляется… На дорогах много всяких… Грабят, пугают, ночью страшно и глаза сомкнуть… А своих, любавских, не слышно? Таких не знаем, нет-нет, и слышать не слышали, наши все или по домам сидят или… Или сам знаешь где — кого фрицы поганые поугоняли рыть окопы, так что те и не вернулись, а кто вернулся… тебе ль не знать… Выпей, что ли, начальничек, у меня чи-истенькая… не для чужих, для себя гоню… из последней ржицы… и, может, в последний разик. А коли не пьешь, коли ты, начальник, такой кремень, так вот у нас барышня, учительница наша… У меня детки все в школу записаны, а то как же — ученье свет. Да… в паше время не знаешь, что с тобой будет завтра…
Тут я спохватилась, что слишком уж замечталась и слишком далеко меня отнесло, пришлось вернуться в свои тридцать пять…
«От меня не убежишь…» — я улыбнулась Ализасу.
И зачем я это сказала? Кому? Озорному ученику или нынешнему студенту, а возможно, и аспиранту?
(Да, аспиранту — узнала я немного погодя, когда, радуясь тому, что встретила в целой толпе земляков одного знакомого, прогулялась с ним вокруг пруда. Он работал над диссертацией с диковинным названием «Научные основы ухода за папирусами»
«Я и не думаю никуда бежать… — ответил он и тоже улыбнулся и погладил рукой подбородок. — Набегался, хватит…»
«Ты о школе? Помню, помню…»
«Это еще полбеды. Настоящая беготня пошла потом…»
«Что-то я слышала…»
«Что-то?.. — Он прищурился. — Да… поймали и меня… попался зайчик…»
«Потом ты где-то… вместе с матерью…»
«Будто не знаете! — Ализас снова улыбнулся, но как бы через силу, а потом взглянул на меня в упор. — Ничего не где-то, а у братьев зырян… у коми… Уголь копал…»
«Ты?»
«Я… и другие тоже… Даже слабые копали, а я… спортсмен…»
«Ты… занимался спортом?»
Он махнул рукой, вернее — одними пальцами, которые чуть отнял от заостренного подбородка, красного от тщательного бритья или от привычки потирать ладонью; может, недавно он носил бороду (это было модно) и поглаживал это место по привычке, да мало ли отчего.
«Некому было стоять на воротах, ну и… Спортсменам можно было хоть ездить свободно… Но вам это не должно быть интересно…»
«Почему? О своих учениках… всегда… А мать?»
Я задала этот вопрос как бы между прочим, но голос мой прозвучал странно. Она все еще интриговала меня, эта Начене, как ни старалась я ее забыть — забыть напрочь, будто ее и не было на свете; я даже слышать о ней не желала, а тем более — говорить о ней с Ауримасом, который при одном лишь упоминании ее имени вспыхивал как спичка. Но здесь не было Ауримаса.
Он ответил не сразу.
«Да ведь мы с ней… редко…»
«С родной матерью?»
«А разве так не бывает? Не повезло ей в жизни…»
«Почему же?» — чуть не сорвалось с языка, но я вовремя удержалась, и правильно сделала… Будто не знаю. Уже одно то, что ее муженек — бандит…
Помолчали. Но молчание было напряженное, фальшивое, даже неприязненное.
«Я рада, что хоть для тебя все обошлось… — сказала я и чокнулась с ним. — Так, наверное, и должно было случиться…»
«Ну, случиться могло по-всякому…»
«По-всякому?»
«Как всегда и везде… — Он снова улыбнулся, я заметила, как блеснули металлические коронки. — Если не ухватишься обеими руками… не вцепишься в жизнь… тут же выходишь из игры…»
«Ты и сейчас так настроен?»
«И сейчас… — кивнул он. — Давайте выпьем…»
Мы выпили, и я почувствовала себя свободней. Мы оставили наши стопки на дощатом столе, еще погуляли у пруда.
Желтые кленовые листья, шуршащие под ногами, скупые, нежаркие солнечные лучи сквозь поредевшие кленовые ветви, серенькая рябь на поверхности заглохшего тенистого пруда — все это живо напомнило мне осень в Сувалкии, такую, с какой я рассталась много лет назад. В мыслях своих я никогда и не покидала тех мест.
«Ну, сейчас, по-моему, тебе неплохо…» — говорила я, прогуливаясь рядом с ним, таким большим и сильным, и ничуть не чувствуя себя старой, а ведь шла рядом со своим воспитанником.
А он рассказывал, хоть и не совсем связно, как жилось у коми, какая там стояла стужа, как сыро было в шахтах и какие глубокие штреки; а потом, опять-таки ни словом не обмолвившись о своей матери (а ведь они там были вместе), — как ему повезло с профессорами: сначала в Горьком, а затем и в Москве, где он как будто добивает свою тему («Еще капля-две — и полное ведро»); а дальше вольному воля — дальше плыть или причалить…