Спокойные времена
Шрифт:
Это было слишком — это движение Ализаса, его пальцы у самых ее колеи; она зажмурилась и, порывисто встав, тряхнула волосами, которые так тщательно завивала и укладывала все утро; волосы перепутались; поднялся и он.
«Мне пора, — проговорила Марта, сосредоточенно роясь в сумке; нет, не нашла; щелкнула замком. — Эма будет ждать».
«У нее что, ключа нет?»
«Есть. Ну и что! Мы с ней дружим, между прочим. Я пошла».
Она и в самом деле направилась к двери; никому, кажется, это не было интересно, как и речь Милашюса, который все склонял «уважаемых», «досточтимых» и «наших дорогих», точно укладывал кирпичи в стенку; Ализас двинулся за ней.
«Погодите! — воскликнул он. — Я провожу вас».
Она ничего не ответила
Дальше шли молча по широкому полутемному (время было вечернее) коридору, мимо пустых, пропахших потом и табачным дымом, зачем-то с распахнутыми дверьми аудиторий (проветриваются? Но раскрытые двери выглядели как чьи-то руки, норовящие схватить их, Марту и Ализаса), мимо витрин и стендов с какими-то диаграммами, даже ночью освещенными цветными лампочками, потом еще по одной, деревянной, лестнице, через еще одну, большую и тяжелую дверь — на улицу, где, закутанные в сырой апрельский туман, стояли с тяжелеющими прямо на глазах ветвями старые каштаны, витая улица уводила куда-то вглубь, в дремотные волны старинного барокко; Ализас взял Марту под руку. И это было правильно — то, что он придерживал ее, ибо от прохлады и от весенних, пробуждающихся запахов города голова кружилась сильней, чем от вина; мысли, всего несколько минут назад как будто собранные для чего-то важного, таяли и расплывались, как разгоняемый ветром туман; с нею, Мартой, оставалось лишь то тепло, которое даже через плащ она ощущала правой рукой и всем боком, эта зыбкая, пронизывающая насквозь теплота его ладони и одно лишь это малознакомое, непривычное (когда же ей успеть привыкнуть? Выскочила замуж как на пожар…) и оттого почему-то пугающее, даже какое-то опасное присутствие молодого мужчины рядом, одно лишь его прерывистое, сулящее нечто неведомое для нее дыхание… Она шла, ни о чем больше не думая, даже об этом с кем, не желала об этом думать, как и о том, с кем идет сейчас она сама, и куда идет, и почему, зачем, и это ей удавалось — не думать; она чувствовала лишь шаги, запахи, жесты, странную, колеблющуюся, непривычную для себя походку и свое собственное присутствие рядом с тем, другим, кто так заботливо и ласково, будто нечто хрупкое и драгоценное, взял ее под руку и ведет по туманным лабиринтам старого города. Это было что-то новое, неизведанное — эта прогулка по ночному старому городу — и потому нужное, а то и забытое, и лишь ожившее, хоти по-иному, чем когда-то, неповторимое, ибо она, Марта, изменилась и не может повториться, а кому оттого хуже; никому; с этой прогулкой по ночному Вильнюсу, казалось, вернулась откуда-то издалека ее юность…
Она это почувствовала совершенно отчетливо, когда Ализас (ведь рядом с ней Ализас, ее ученик-сорванец) вдруг остановился; стала, конечно, и она; теперь он обнял ее. Это произошло как-то само собой, без слов и лишних раздумий, и она закрыла глаза, точно боялась темноты, которая их обволакивала словно какой-то мягкой черной шалью; безвольно уронила руки; наверное, никто никогда так крепко не обнимал ее за плечи. Потом она почувствовала, что снова идет куда-то в глубь этой тьмы, которая плотно прижимала их друг к другу, в черноту двора; потом предельно четко ощутила, что она сидит на какой-то лавочке, а сверху, с какого-то дерева, на нее падают капли… И это ее взбодрило — холодные, о чем-то напомнившие капли — и вернуло назад, на землю, оттуда, где она всего минуту назад пребывала; Марта встала и, будто вспомнив что-то нехорошее, сердито тряхнула завитой головой.
«Домой… Домой… — сказала она, взглядом отыскивая ворота, в которые они вошли. — Бедняжка моя Эма…»
«Почему бедняжка?»
«Потому что у нее такая мамаша…»
«Какая? По-моему, Эмина мамаша при желании еще может такое отмочить, что…»
«Отмочить… — Она громко засмеялась. Ха-ха-ха, отмочить!.. Моя дочка, Ализас, очень тебе под стать… по возрасту, конечно… А я… я, к сожалению,
Ни слова не произнося, он встал и, схватив Марту за руку, привлек к себе… На улице он остановил такси.
И сейчас, съежившись на заднем сиденье «Волги» рядом с молчаливым Ализасом, видя перед собой широкую спину водителя в куртке из кожимита и изредка сквозь спицы руля — блестящий приборный щиток, она думала лишь о том, как бы поскорее добраться домой; там все прояснится. Она не знала, что именно, и даже не задавала себе такого вопроса, прояснится, и все; автомашина подпрыгивала на вековых булыжниках, сверлила тьму, ввинчиваясь в узкие улицы, в каменные недра города; фонари на столбах и по углам древних, крытых черепицей домов мигали и раскачивались, точно намереваясь вот-вот рухнуть; мотор урчал, гремело радио… И вдруг Марте показалось, что жить можно и что все еще не так уж скверно, и даже то назойливое, вроде вбитого в мозг ржавого гвоздя с кем — не так уж страшно и непоправимо… вот если только увидит свет в окне…
Но света не было — долгожданного света, о котором Марта тосковала еще там, на банкете. Неужели она, Марта, из «этих»… ну, которым все равно, брр… Нет, уровень самоуважения должен соблюдаться не только в отношениях с сослуживцами или, скажем, в каком-то там магазине, в очереди (ах, лучше обойтись без всего, чем толкаться и препираться); прежде всего надо соблюдать его в семенной жизни, в скуке обыденности, ибо если утратить столь необходимое женщине постоянное чувство самоуважения… считай, что…
Тут она заметила, что машина развернулась и уехала, а она все стоит у двери своего дома — как какая-нибудь Ваготене — вдвоем с Ализасом; живо вынула из сумки ключ.
«Что ж, заходи… — сказала Марта, не сразу попадая в скважину. (Руки дрожали, наверное, от ночной свежести.) — Посмотришь, как я живу…»
«Примерно представляю…» — ответил он.
Она открыла дверь и щелкнула выключателем; вспыхнули светильники над лестницей.
«Это не Любавас…»
Слова возымели свое действие — это она поняла сразу, напрасно она ляпнула про Любавас; ни ему, ни ей вспоминать Любавас было ни к чему: Ализас сверкнул глазами.
«А что Любавас? Чем плохо? Чем вам там было плохо? Учительница, комсомолка…»
«Там погибли мои родители».
«Да, да. Верно. — Он опустил голову. — Простите».
Они быстро поднялись наверх по чистой деревянной лестнице, застланной красной ковровой дорожкой (мимоходом Марта заглянула в кабинет Ауримаса: тишина), остановились в просторном, увешанном картинами и сувенирными полотенцами холле, сияли плащи. Марта приоткрыла дверь в спальню: а вдруг… Нет, Ауримаса не было и там. И Эмы тоже, никого; в пустой квартире, где мертвенно светлели матовые стеклянные двери, стояла тревожная тишина.
«Пожалуйста… сюда… — Марта уже смелей показала на свою зеленую комнату («Вот эту, где я валяюсь сейчас», — подумала, вперив тусклый взгляд в осыпанный зелеными крупинками света потолок); в гостиную приглашать ночного посетителя почему-то неудобно. — Может, кофе?.. Или вина?..»
Не ожидая ответа, Марта подошла к невысокому рыжему серванту, достала бутылку рислинга и два фужера; коробка шоколадных конфет, открытая перед ее уходом из дома, теперь словно дожидалась их на столике («Тогда здесь были не одни таблетки… нет, нет…»); наполнила фужеры.
«Что ты делаешь? — промелькнула короткая и какая-то пугливая мысль в тот миг, когда рука дрогнула и желтая струйка из ее фужера пролилась рядом на стол. — Что ты делаешь сегодня, дура из дур?»
Но мысль эта была настолько краткой и бессильной, что в тот же момент Марта прогнала ее; взяла фужер смело, совершенно спокойным движением руки и подсела к Ализасу на диван. Голова по-прежнему кружилась.
«За что мы пьем? — Она чокнулась с ним. — За будущее? Паше?»
Она знала, что говорит вздор, и засмеялась; Ализас опустил глаза.