Спокойные времена
Шрифт:
(«Будь гордой, Эма, всегда будь гордой. Ни перед кем не пресмыкайся. Можно сломаться, но не дать себя согнуть. И не верь никому. Ни одному мужчине».
«А папе?»
«Мужчины жестоки, Эма. Бессердечные существа. Увидишь».
«И папа?»
«Мужчины никогда нас не поймут».
«Как же быть, мамочка?»
«Оружие женщины — гордость. Самостоятельность. Независимость. Жизнь в себе. Не поняла? Вырастешь — поймешь. Свой голос, свое мужество, своя воля. Не чужая, а своя. Только своя.
Когда это? Да не все ли равно; когда-то. Я тогда совсем не разбиралась, что к чему. Только начинала узнавать мир. Тогда я еще не читала этих книг. Только начинала читать. Тогда не было у меня и друзей — тех, что позднее… когда я еще ничего не знала… ну… Когда спрашивала, почему она плачет. Когда еще сидела на коленях. Играла ее пальцами. Ее волосами. Заплетала их в косички. Где твое мужество, мама? Твоя воля? Независимость, о которой ты мне столько…
«Деспот! Деспот! Деспот! Все по-своему, только по-своему! Все для себя!»
Допустим, это так. А ты? Ты, мама? Зачем живешь? Для кого? Только для других? Не для себя?
Молчишь… Валяешься в коридоре на зеленом затоптанном ковре и молчишь — ждешь, когда я подбегу. Но я, матушка, горда. Я независима. Сломаюсь, но не склонюсь. И не побегу к тебе, нет, — пускай бегает он… отееец… А он подбежит, поднимет тебя под мышки, оттащит в кровать…
Я подхожу к двери, прислушиваюсь: тихо. Уже тихо там, за дверью, в том коридоре, где остались они, мои предки, которые все еще полагают, что имеют надо мной власть; какую, боже мой… Какие права? Никаких. Точно так же, как друг на друга…
Разве бывают права без свободы?
Вот куча тряпок у меня под ногами. Что это? Откуда? Ах да, сама! Я сама раскидала их, вывалила все вон из шкафа. Мои тряпки, их тряпки. Их! Юбки, платья, кофточки, колготки, лифчики. Кое-что, правда, похоже на то, что бывает в тех самых «Quick», «Burda» или даже в «Paris-match», но лишь кое-что, и все измято, скручено, свалено. Кто устроил весь этот кавардак? Зачем? И какое здесь все серое, в этом подлом шкафу, в комнате, у меня под ногами… серое, скучное, занудное… Ни красок, ни разнообразия! И никакого просвета, никакой надежды на перемену!
Уйти? Куда? Опять мотаться, как в тот раз? Как много раз… И почему уйти? Почему мне? Почему не им? Мы все взрослые, все имеем одинаковые права. Это в наше время соблюдается. В какой-то мере.
Ну ладно, я ухожу, вы остаетесь. В своем доме. В моем доме. Остаетесь вы.
Но почему так? Вам ни разу не показалось, что это жутко несправедливо? Не-гу-ман-но! Что появиться на свет не входило в мои планы. Что родителей я не выбирала. И дома, в котором живу… И если вы, родители, дали мне жизнь, о чем я вас не просила, то какое право имеете сейчас… когда я уже сама по себе… Кто дал вам право выгонять… как
А ведь я уже взрослая! Могу и не спешить: не только с возвращением, но и с уходом. Да, не спешить с уходом. Хотя бы до утра. Могу вернуться с лестницы. Могу вовсе не уходить. Я ведь тоже человек и тоже, как вы, хочу спать. И даже, может, больше, чем вы. Могу и я хотеть спать. Могу, могу, могу — —
— Эма…
Я вздрогнула.
— Что, Дайвушка?
А, здесь… Все еще здесь… В милиции.
— Сама с собой разговариваешь, сбрендила.
— С собой?
— Угу.
— Всегда приятно поговорить с умным человеком, Дайва.
— Особенно если он всегда тебя слушает…
Дайва шмыгнула носом — малюсеньким, по-поросячьи круглым — и замолчала. Сжалась в комочек, потирает колени руками и молчит. Не всегда юбка лучше брюк, ох не всегда!
— Вирга!
И та молчит; заснула, что ли?
— Лизи, жива?
— Абсолютно, моя драгоценная.
Совсем как ее мамаша, та, в блестящем платье. Драгоценная. Усвоила.
— Слышишь, Лизи?
— Что?
— Мое сердце.
— Ого!
— Приложи руку сюда. Ну, ладонь. Слышишь? Что-нибудь?
— Совсем ничего.
— А я слышу…
— Что ты слышишь?
— Какие же мы идиоты, господи!
— Что с тобой?
— Вдруг что-нибудь… тому человечку?
— Какому еще человечку? О чем ты? Что за шутки?
— Это не шутки… Будущему человеку, который когда-нибудь… Когда-нибудь… Ведь это может быть… когда-нибудь…
— Ну, балда! Ты как мой родитель — уж он сказанет, никто в целом городе не поймет. А уж напишет!.. Говорят, никакой критик или там академик не разберет…
— Знаешь, Лизи, нашим чувакам… им, может, и ничего, а нам… девушкам…
— Ты что, рожать собралась, мадам? И говоришь об этом здесь, в милиции?
— А что! Ничего удивительного!..
— А больше, Эмка, тебе не о чем думать? Совсем?
Растворилась дверь. Вошел седой майор. Искоса глянул. Не спеша, будто все происходящее доставляет ему большое удовольствие, потер руки — большие, темные.
— Ступайте себе, — проговорил наконец. — Можете идти.
Мы переглянулись: может, ослышались?
— Ну идите! — громче повторил он.
— А наши товарищи? — спросила я; не оставлять же их в беде!
— Эти обождут. Пока романы напишут. О своей жизни молодецкой. — Майор без всякого стеснения разглядывал меня; взвешивал взглядом как на весах; уставился и Гайлюс (почти забыла о нем). — Иными словами, объясняются. А вы… слабый пол…
Дайва и Лизи точно сговорились — обе с надеждой взглянули на меня. С плохо скрытым облегчением. Я помотала головой: нет!
— Мы обождем тоже. Пока они допишут…