Спокойные времена
Шрифт:
Странновато было видеть этих рвущихся к книгам людей, в то время как ты сам — шобыэтта — стремишься к полной противоположности, то есть избавиться от книг, скинуть эту тяжкую для рук и для глаз ношу. Точнее, превратить эту ношу в кое-что понужнее. В злосчастную валюту, которая глушит поползновение к культуре (у кого в наше время его нет) и в которую должны были обратиться все эти «заметки», «обзоры», «истории», стоявшие на полке у двери моего папаши; отвратные все же дела! Не украшают они человека, а уж для Глуосните вовсе… Но что мне оставалось делать? Что придумать? Я, Эма Глуосните, всеобщая надежда
Призвав на помощь все свое самообладание и силы (а они ой как требовались), боком протиснулась сквозь скопище жаждущих приобщиться к культуре и протолкалась к закутку «СКУПКА КНИГ»; здесь было до обидного пусто. И даже продавщица, аляповато накрашенная, в темных стрекозиных очках, с бородавкой на носу (неужели трудно обратиться к косметологу?), не сразу обратила на нас внимание, свое драгоценное, веское внимание. Насколько она сама его ценила, можно было видеть по ее словам.
«Выгружайте! — небрежно кинула она, окинув взглядом нашу сумку и всю нашу четверку заодно. — Устроит?»
Показала червонец.
«За все?!» — заносчиво спросил Чарли.
«Может, посчитать… — я пожала плечами. — По ценнику…»
«По ценнику?.. — продавщица (точнее, скупщица) довольно недружелюбно шевельнула темными очками; возможно, за ними крылась еще более темная ее совесть. Зачем-то оглянулась. — Думаю, и по ценнику получится то же самое… Но если не спешите… если можете потерпеть…»
Она так томительно долго колотила костяшками миниатюрных пластмассовых счетов и так внимательно, с подчеркнутой старательностью листала наши книги, что мог пройти весь двадцатый век, не говоря уже о нашей молодости, и тогда нам не понадобится эта жалкая выручка. А она нужна была нам сейчас, сию минуту, немедленно — пока нужна и пока я не придумала ничего поумнее и пооригинальнее, а особенно нужно было нам поскорей вырваться отсюда (Чарли бы сказал: смыться); и я сказала:
«Может, такая литература вас не интересует?.. Слишком… специальная?.. Тогда мы обратимся в другой магазин…»
«Вот! — продавщица с важностью протянула мне одну из книг. — Это действительно не по нашей части… Такие не принимаем…»
Я взяла книжку. «На память о совместном начале творческого пути, Ауримасу Глуоснису — Казис Даубарас» — значилось на титульном листе; в самом деле, был у отца такой начальник, дома называли это имя, хотя в лицо я его ни разу не видела (огромная потеря!); я улыбнулась.
«О, конечно, эту я не продам!.. Спасибо, что заметили».
Но чувствовала, что щеки горят, даже ощущала какое-то покалывание, и не помню, как взяла деньги (бумажка сухими стружками хрустнула в горсти), как пошла к двери.
«А сумку?.. — услышала я, но голос был не ее, не продавщицы, а мужской, довольно звонкий и молодой. И еще, конечно, насмешливый. — Оставляете с книгами? Как нагрузку?»
Тогда-то я и увидела его — ну да, Гайлюса, того самого дружинника, хотя тогда и знать не знала, что он выходит прошвырнуться с красной повязкой на рукаве и по ночам охотится на подгулявший молодняк в районе «Ручейка», — деятельность, скажем прямо, не самая увлекательная, но по его физиономии не разберешь, насколько она ему по душе; кому не нравится, тот, в конце концов, на это не
«Ах, да, — ответила я, — сумку я оставляю тебе, чтобы ты унес отсюда побольше книг… то есть культуры… Хотя, похоже, для тебя это лишний груз…»
«Замечание учтем, — бойко ответил парень с зоркими глазами (это я успела заметить). — Хотя вон ту книжечку я с удовольствием бы купил…»
«Какую ту?»
«С автографом. Представьте себе, в жизни не получал автографов… И не общался с живым писателем…»
«Приходи к моему родителю! — чуть не крикнула я. — Тот их направо и налево…»
И хорошо, что придержала язык, — в стопочке книг, которую этот парень (Гайлюс, теперь я знаю) держал по-детски неуклюже, зажав под мышкой, выделялся и яркий корешок книжки, которая дома намозолила мне глаза, — свежий отцовский бестселлер… Я отвернулась и цапнула свою сумку…
«Приходи, приходи… — билась кровь где-то в ладонях (странно, именно в ладонях). — Получить автограф… Тем более что мы как-никак… знакомы…»
Не просто знакомы, подумала я, шлепая сейчас по сырой улице вдоль реки в неизвестном направлении и думая о томящихся в милиции собратьях; тогда я радовалась, что вырвалась из книжного и очутилась на улице, которая и была настоящим домом и для меня, и для моих друзей, — мы жили! У нас снова были денежки, о, это проклятье, досадный пережиток капитализма, были, хотя и добыты дорогой пеной… Зато можно было честь честью проводить нашего Джонни в армию — кроткого Джонни из Акмяне, преданного друга с прыщавым лицом и скорбным взором старой жмудской лошади…
Отец, разумеется, хватился книг тотчас же, едва успел войти в комнату; там, ну прямо как в костеле, все имело свое место и назначение раз и навсегда.
«Ты? — спросил он без малейшего сомнения, когда я после проводов Джонни вернулась домой. — В каком магазине?»
Обрушился внезапно — я не успела сочинить никакого убедительного ответа; к тому же в голове гудело так, будто там, внутри, катались на разболтанных телегах времен крепостного права; в мозгу, где-то возле ушей, гремел прибой — проводы Джонни устроили шикарные. Отец побрякал ключами от машины.
«Сам знаешь… — ответила я, пытаясь сладить с хаосом у себя в голове и догадываясь, что родитель уже успел объездить все книжные магазины, пытаясь собрать там свое добро. — Нечего спрашивать, если знаешь. Это дурной тон».
«Тон? — по-моему, папаша прямо-таки посинел; книг он, понятно, не нашел, их расхватывают мигом. — А воровать книги — какой тон?»
«Я не украла. Я взяла».
«Свои?»
«Не совсем. Своего, к сожалению, у меня маловато… Одну, между прочим, принесла обратно. Ту… Даубараса…»
«Даубараса?»
«Ага. Удивляешься? Начальничка твоего, Дуабараса. Торговать книжками начальства правда нехорошо. Так что… получай…»
Однако я поторопилась — книги не было… Где-то я ее забыла, эту несчастную книжонку, которую не удалось «всучить»; забыла вместе с сумкой где-нибудь в «Чебуречной» или «Караимских блюдах», а может, у башни Гедимина, где мы все (подвалили и Дайва с Виргой) встречали восход, — словом, черт знает где! И не то обидно, что пропала книженция, а то, что после «фиесты» все равно возвращаешься домой, к распроклятому очагу, где, как назло, тебя поджидают предки (родительница, правда, не подает голоса, небось опять плоха, обычное дело), да еще объясняйся тут, что да как да почему…