Спокойный хаос
Шрифт:
« Путь свободен».
Я поставил стереоустановку на веранде, и сейчас включу диск «Radiohead». Теперь уже слова из песен не застают меня врасплох: все их песни я знаю наизусть и сам теперь задаю им вопросы. Дорожка 2: «Pyramid song». Ну вот, жалобно зазвучало пианино, перед началом песни душераздирающе завывает голос: « I jumped in the river and what did I see/ Black-eyed angels swam with me…» [76] Бог ты мой, сколько вечеров провел Карло, слушая эту песню и страдая? Представляя себе, сколько бы дел могли они сделать вместе с той девушкой, если бы она не бросилась в реку? Он слушал ее до потери пульса, до тех пор пока в его жизни не оставалось места ни для чего больше, кроме фармацевтических весов, шприцов, свернутых трубочкой банкнот и листочков алюминиевой фольги?
76
Я прыгнула в реку, и что же я там увидела? / Черноглазые ангелы плавали рядом со мной (англ.).
« Путь свободен».
Дорожка 17, «Big Ideas» [77] . Позавчера утром, когда Элеонора Симончини ушла, прежде всего я обратился с вопросом именно к этой песне, потому что я запомнил, что в ней были какие-то разжиженные, но мудрые слова, очень подходящие для моего случая.
77
Великие идеи (англ.).
« She kisses you with tongue/ and pulls you to the bed/ Don't go you'll only want to come back again». Это, правда, песенка. Ты абсолютно права. Все случилось бы именно так. « So, don't get any big ideas/ They're not gonna happen/ You'll go to hell for what your dirty mind is thinking» [78] . Правда. Все именно так и случится…
Я встаю и захожу в дом. Клаудия спокойно спит в своей комнате. Карло прислал ей на мобильный смешную картинку: тыква от страха стучит зубами. Ей она очень понравилась, да, но она тут же показала эту картинку мне, поэтому в этом никакого секрета вовсе не было. Возвращаюсь на веранду. Ларин «Гольф» стоит на площадке перед домом, поблескивая своими боками в свете луны. Призрачная машина без номеров производит зловещее впечатление. В сущности Карло был прав: Хэллоуин это действительнопраздник мертвецов. В той статье из газеты говорилось, что кельты боялись, что первого ноября дух умерших мог присоединиться к миру живых людей, отменяя законы времени и пространства; по их мнению, в этот день могло случиться что угодно, мертвые могли прийти из потустороннего мира, чтобы вместе с живыми людьми отпраздновать Новый год.
78
Она целует тебя взасос / и тянет тебя в постель / Не надо тебе туда, ты только захочешь снова вернуться. / Поэтому не строй иллюзий / Ничего никогда не сбудется / А ты попадешь в ад из-за своих грязных мыслей… (англ.).
« Путь свободен».
Я отправил его. И наклонности мира тут ни при чем, я сделал это намеренно.
Никогда мне не стать одним из тех американских героев.
Скула, уголок рта, губы, мочка уха, ухо…
Я целую детали.
Глаза у меня открыты: я хочу видеть то, что целую — детали волнующей белизны, части беспредельного тела, ведь всю эту женщину целиком поле моего зрения больше не в состоянии охватить: будто бы этому телу нет конца, будто оно плод моего воображения…
Я дышу носом глубоко-глубоко, вдыхаю запах ее духов весь целиком, но и аромат ее тела, едва ощутимый, в силу индукции, секреции и трения постепенно будет усиливаться, а когда я проникну в ее тело, он возобладает над запахом ее духов. Это непременно произойдет, у меня нет ни малейшего сомнения: в эту минуту я могу сомневаться в чем угодно, но только не в том, что скоро я войду в нее, и ее естественный запах млекопитающего забьет нежную эссенцию моря, которой она окропила свое тело, чтобы скрыть его. Неизбежность этого события доводит меня до экзальтации, хотя я еще ничего не предпринял для этого. Я ничего еще не начал — о! это поистине восхитительный момент: мои враки, притворство, смски стоили того — эта кожа — великолепна, эти губы — великолепны, волосы, шея, шея у нее великолепная, или нет, точнее, отдельные части шеи: связки, вена, впадинка ключиц — просто великолепны, как великолепно и обещание, таящееся во всем этом теле, которое в эту минуту я сжимаю в объятиях, в ее бедрах, и внизу живота, там я ограничиваюсь лишь нежными поглаживаниями, в ее грудях, к которым я до сих пор не прикоснулся, и они сами с упрямой упругостью давят мне на грудь; и даже вне ее тела я ощущаю обещание, оно в запахе травы, земли, в теплоте ночи, в ослепительном свете луны, в шуме ветра, в трелях проклятых соловьев, в буйстве сошедшей с ума природы, потому что 31 октября, давайте-ка вспомним, всего этого не должно быть…
Я прижимаюсь подбородком к ее коже — моя однодневная щетина, как электрический разряд на чувствительные участки ее тела: тяжело дыша, она цепляется за мои плечи, отдаваясь мне во власть, голова ее клонится в сторону, волосы откинуты назад, я овладеваю ее шеей — вот он, долгожданный момент. Я открываю рот и заполняю его ее плотью, зубами прикасаюсь к ее коже, слегка присасываюсь: мне нужно добиться идеального прилегания, она еще не знает почему, даже не может это представить, она вздыхает и постанывает от моего засоса, но это еще не все — она даже представления не имеет, как я сейчас ее укушу. А я знаю, потому что на себе испытал ощущения от такого укуса, и с тех пор я ни разу не дотронулся ни до одной женщины, не вспомнив о Марте. И любовь тут ни при чем, это настоящий укус вампира: однажды она так меня укусила, и теперь я это делаю тоже, каждый раз, как мне предоставляется такая возможность. Ну вот, в самом деле: я ее укусил. Да, я вонзаю зубы в ее плоть, и начинаю надавливать, и тотчас чувствую, как дрожь пробегает у нее по телу, как расслабляются мускулы, расцепляются связи нервов, и с шумом ее вздохов вылетает сквозящее крайним изумлением, протяжное «а-а-ах-х-х». Вот именно, изумление. Я укусил ее не резцами, а клыками, мои клыки решительно вонзились, словно намереваясь прокусить ей шейную вену и пустить кровь, — и странно, но никто никогда не бывает готов к этому: несмотря на все фильмы о Дракуле, которые мы видели, нам трудно представить, что кто-то нас может вот так укусить, и это чертовски приятно…
Зубами я продолжаю терзать ее плоть, проникая все глубже и глубже, — «а-а-ах-х-х», — но в действительности ей не больно, я знаю, потому что удовольствие от такого укуса действует как анестетик. Она напрягается, но от страха, а не от боли: она боится, что давление моих челюстей больше не остановить, — мне знаком этот страх, и я когда-то испытал его, — челюсти продолжают сжиматься до тех пор, пока не вырвут целый кусок мяса. Тогда я ослабляю нажим. Я все еще сжимаю ее плоть зубами, но не усиливаю укус, не хочу причинить ей боль, хочу только держать кусочек ее тела в зубах и упиваться ее постанываниями; я хочу слушать бесконечно, как она стонет, стонет, пассивно стонет, а сейчас она начинает растворяться в поистине легендарном, драматическом, сияющем, сумасшедшем забытьи: так забывается голодающие, падающие без чувств, или оглушенные жертвы, безвольно свисающие из пасти леопарда, — это забытье тонущей девчушки, борющейся с Носферату, примчавшимся ей на помощь, однако, она от всей души предпочитает умереть, чем дать ему себя спасти, она борется с ним, безуспешно пытаясь утянуть его за собой под воду, и, в конце концов, обессиленная, она покоряется и отдается ему в руки, позволяет себя спасти, целовать свое тело и высосать из него всю кровь…
«А-а-ах-х-х…».
Ну вот. Я начинаю ослаблять хватку, потихоньку, потихоньку. Элеонора Симончини испытала удовольствие, которое она никогда уже больше не сможет забыть; и одного этого было бы достаточно, чтобы,
Естественно, мы продолжаем целоваться, но наши поцелуи безвкусные, чисто для прикрытия, а воображение улетело куда-то очень далеко. Мы больше уже не единое целое, вот в чем все дело, как мы были всего несколько минут назад, пока я кусал ее; она воспряла после вегетативного забытья, мы снова стали двумя отдельными индивидуумами, из темных закоулков своего я накачивающими кровь адреналином, которые усердно, почти соревнуясь, даже борясь друг с другом, стремятся утолить вызванную им ненасытность плоти. Она поднимает наше соревнование на более высокий уровень, она первая отваживается на еще один шаг, хотя Патриция Пескосолидо на это потратила целую долгую зиму, она сунула руку прямо мне в ширинку. Я чувствую, как ее пальцы сражаются с пуговицами, они почти отрывают их, а потом быстрым движением ее рука проскальзывает в отверстие в трусах и, как ручку молотка, обхватывает мой член. Тогда и я тоже, по-прежнему подчиняясь симметрии, задираю ей кофточку до самой шеи, и пред моим взором предстает непорочная белизна ее грудей, и я хватаю их, да, да, заполняю ими свои ладони, сжимаю их, чувствую, как ее мягкая плоть проскальзывает у меня между пальцами — их использую, можно даже и так сказать, как раз по назначению, ведь для этого их и изготовили. Вот это да, вот это удовольствие, оно насыщает, удовлетворяет, не стану отрицать, но сейчас в соответствии движений наших рук есть и что-то механическое: если она, например, ногтями почесывает мне лобок, то я ей отвечаю, еще крепче сжимая сосок, это похоже на диалог в такой скупой и примитивной форме; принудительный и начисто лишенный нежности диалог возник между нами, а настоящего-то диалога у меня с ней так никогда и не было. Но эта женщина отнюдь не Патриция Пескосолидо, и нам, увы, далеко не шестнадцать лет, и мы сейчас не на мансарде у Джанни Албонетти, по прозвищу «Футурист», а значит, не можем так продолжать всю ночь, как когда-то бывало с Патрицией, как было славно целыми вечерами целоваться и ласкать, и наминать друг другу самые сокровенные части тела, вот как, такого удовольствия мне уже явно недостаточно, и неудовлетворенное желание порождает у меня идею, презренную, надо заметить, но если то, что возникло между нами, на самом деле только соревнование, — гениальную, однако я отдаю себе отчет в том, что, наоборот, между нами по идее должен бы быть союз, несомненно неплодотворную и удручающую, поскольку на этот раз следующий шаг делаю я: приникнув губами к ее соскам, с ненасытностью, до неприличия тактической, я начинаю посасывать их, сначала один, потом другой, а потом оба вместе(потому что эту груду бронированного мяса можно запросто сгрести в кучу и сделать из него единую критическую массу на головокружительной высоте) я делаю это не потому, что так лучше, как раз наоборот, так даже хуже, поскольку расстояния между грудями больше нет, и я лишился мифического созерцания пышно распустившихся персей, но лишь только потому, что уж так функционирует механизм, управляющий нашими поступками: на этот мой шаг она может ответить только единственным способом. О, да, Элеонора Симончини, я знаю, какому неписаному закону подчиняются такого рода отношения в буржуазных кругах, к которым мы оба принадлежим, я знаю, что в первое свидание никакая уважающая себя дама никогда не возьмет в рот; однако, прошу обратить внимание, это не означает, что я разделяю эту точку зрения, потому что эту условность я лично считаю бесполезной, неумной и ханжеской, но мне прекрасно известно, что такой закон существует, и уверяю, что в прошлом я беспрекословно ему подчинялся или, может быть, я был вынужден ему подчиняться, но, в любом случае, я его чтил; но сегодня особенная ночь, Элеонора, и сегодня я желаю нарушить его, сегодняшняя ночь — исключение из любых правил, и теперь уже у меня только одно желание: я хочу, чтобы ты сосала мой конец, и животной пыл, с каким я посасываю тебе соски, не что иное, как приказ сделать это. У тебя просто нет другого выбора, я хочу, чтобы ты это осознала: в эту минуту я сосу то, что только что сжимал руками; твоя рука сжимает мой член, поэтому сейчас твоя очередь сосать его, что еще тебе остается делать?
Она это делает! Но это не покорность, у нее нет даже тени сомнения, не видно даже намека на то, что она только подчиняется принуждению, наоборот, она мнит себя хозяйкой положения, полностью владеет своим поведением и, судя по счастливому взгляду, который она бросает мне, перед тем как склониться над моим животом, рада это сделать; ну вот, она уже закатала мне майку, и пошел, пошел мучительный марш поцелуев и засосов от груди до самого бедра, потом вокруг волосатого пупка, потом прямо по пупку — самое главное, однако, чтобы она не переусердствовала, потому что это — настоящая пытка, некоторые женщины просто не понимают, насколько иногда этот марш становится невыносимым… Но нет, нет, она никогда не переусердствует, она спускается еще немного вниз, а когда мой вздыбленный член уперся ей прямо в шею, она сразу распознала этот знак: все правильно — дальше дороги нет, и перестала мучить меня. Приехали: приподнявшись на коленях, она полностью расстегивает мне брюки, спускает их до конца вниз, то же самое проделывает и с трусами, все эти действия она выполняет с надлежащей в таких случаях торжественностью, потому что, очевидно, она отдает себе отчет в том, какой всплеск серотонина этот ритуал вызывает в мозгах у мужика. Но после она делает одну странную, совершенно неожиданную вещь: она сжимает мой член у основания и тянет его вверх, в воздух, как будто ей известно и то, насколько ему приятно ощущать в жаре этой ночи прохладное прикосновение ветерка, и на несколько секунд замирает, любуясь им, хочется сказать, насыщая его кислородом, так делают с бокалом чудесного вина, прежде чем начать смаковать его; потом, сдув упавшую ей на глаза прядку волос, она берет его в рот.