Спокойный хаос

Веронези Сандро

— Подумать только, Баслер оказался просто сводником.

— У него же такая профессия — быть посредником.

— Здесь, однако, у всех уже крыша поехала.

— Они так себя ведут из-за своих проблем, это только предлог, чтобы расслабиться. Смотри не заразись. Ты мне лучше скажи, это я, кстати, о свихнувшихся, ты дозвонился до невесты Пике?

— Да. Я говорил с ней по телефону.

— Ну?

— Они расстались.

— Да ты что?А она тебе не сказала, где он, что с ним и как?

— Нет. Она говорит, что сама не знает, что уже больше месяца она его не видит.

— С того случая с подставкой для банок?

— Да.

— Ну и как она тебе показалась?

— Она? Нормально. Какая она должна быть?

— Есть много способов выражать свои мысли. Что она тебе сказала точно?

— Она мне сказала, что два месяца назад они расстались, и с тех пор она больше ничего о нем не знает.

— Но как она это сказала? Агрессивно? Печально?

— Пьетро, откуда мне знать, ведь мы говорили по телефону.

— Она тебя о чем-нибудь спрашивала?

— Спрашивала? Она у меня? Нет…

—

Она помнила о тебе?

— А почему это она должна была обо мне помнить?

— Хотя бы потому, что ты ужинал один раз с ними.

— Да, но я ей об этом не напомнил. Мне уже было неловко спрашивать о Пике. Знаешь, я даже имени его не мог вспомнить.

— Пике? Федерико.

— Да, но я в тот момент не вспомнил. Здесь его все звали по фамилии. Мне пришлось у нее спросить, не она ли невеста доктора Пике…

— Ты сказал ей, по крайней мере, что он куда-то исчез?

— Нет, я не смог…

— Вот почему она тебе ничего и не рассказала. Ты говорил с ней слишком безлично.

— Она мне сказала, что они расстались. Что еще она мне могла сказать? Что значит слишком безлично?

— Слишком поверхностно. Вероятно, что она кое-что знает, но тебе об этом не сказала, потому что ты вел себя с ней слишком безлично. Возможно, даже она знает, где он. Почему бы тебе ей не перезвонить и не сказать, что ты Марко Тардиоли, что вы знакомы, потому что ты был у них на ужине и….

— Послушай, я ей больше не буду звонить. Мне и так было ужасно неловко.

— Ладно, понял. Поступай, как знаешь.

— А почему ты сам ей не позвонишь, извини меня? Я не могу этого сделать, даже если бы и захотел, ведь она бы сразу догадалась, что я тот самый тип, что уже звонил ей, и чего доброго заподозрила бы что-нибудь. Хотя мне и не понятно, почему это она должна обязательно что-то скрывать.

— Ты прав. Я сам ей позвоню. Ты звонил ей в «Студию Элль»?

— Да, сейчас у меня нет под рукой ее номера, но он есть в телефонной книге. Эй, и мне расскажи новости, ладно?..

— Конечно.

— В офисе ты так и не появишься?

— Даже и не подумаю.

— Даже завтра? Завтра там будет Боэссон.

— Вот именно. Особенно завтра.

— А ты не боишься, что тебя попрут?

— Если уж они решили меня выпереть, Марко, они меня выпрут, независимо оттого приду я завтра на работу или нет.

— Что ж, твоя правда. Я только одного не могу понять, как тебе удается быть настолько спокойным.

— Это ты так считаешь.

— Похоже, что тебе на все наплевать.

— Знаешь, что говорят американцы в таких случаях? Keep cool [87] .

— Да уж. Легко сказать.

— Это ничего не стоит.

— Да, но ты похож… Извини, что это я, в конце концов, это не мое дело.

— Не переживай. Итак, подписывать будут в понедельник?

— В понедельник. Да.

— Что ж, вот увидишь, потом все изменится к лучшему.

87

Сохраняй хладнокровие (англ.).

— Будем надеяться. Буду держать тебя в курсе.

— Спасибо. А, да, завтра передай привет «всевышнему» от меня.

— Аминь.

36

Я занимаюсь спиннингом.

Мобильный у Иоланды зазвонил как нельзя кстати: она вынуждена отойти от меня на несколько шагов, чтобы ответить на звонок, а мне самое время подвести итоги, нужно хорошенько переварить то, что она мне только что сказала, — ясное дело, даже от ничего может еще как закружиться голова. Я занимаюсь спиннингом. Несколько минут назад, когда она, в мимолетном зимнем варианте, проходила мимо меня с Неббией на поводке, я с ней заговорил. Я даже не знаю, как это мне пришло в голову, и почему именно сегодня утром, но у меня появилось желание сломать рамки привычной схемы наших отношений; я остановил ее и практически вынудил поболтать со мной немножко. Две фразы о холоде, две о небе, которое сегодня явно обещает снег, потом о наших собаках, — до сих пор ничего нового не было, на эти темы мы с ней разговаривали всегда; но потом вдруг впервые я отважился пойти дальше и обратил ее внимание на то, как с приходом зимы изменились ее привычки: я сказал ей, что сначала она даже целых полчаса могла прогуливаться в скверике, а сейчас пролетает мимо быстрым шагом, так что и собака пописать не успевает. Я не стал спрашивать у нее причину такой перемены (и так ясно: стало холодно), но и этого моего замечания оказалось достаточно — она тут же мне заявила, что я ни капельки не изменился, что я по-прежнему нахожусь здесь и, что характерно, даже без собаки, и тогда-то расстояние, на котором мы держали друг друга на протяжении всех прошедших месяцев, и наше до сих пор неудовлетворенное любопытство как будто исчезли: наконец-то, у нас появилось ощущение, что мы имеем право спросить друг у друга о том, что уже так давно бы хотели знать. Первый вопрос задала она: почему я все время сижу здесь, каждый божий день, даже без Дилана, даже в непогоду? Мне не хотелось допытываться у нее, известен ли ей уже ответ на этот вопрос, возможно, и до нее дошла версия, разработанная «кумушками» этого квартала; в сущности, для меня это не имело никакого значения. Я просто сказал ей правду, хотя и растянул ее на две серии: сначала я рассказал ей, что в компании, где я работаю, по причине слияния с американцами сейчас творится черт знает что, просто бедлам какой-то, я предпочел подождать, пока у меня в офисе страсти не перекипят, здесь, у школы, в которой учится моя дочь; однако потом, когда до меня дошло, что этого уж слишком мало и, более того, уж никак не объясняет все те объятия, я добавил,

что привычка оставаться здесь, вместо того чтобы, допустим, вернуться домой или пойти поиграть в теннис, или еще чем-нибудь заняться, у меня появилась из-за того, что моя дочь — и тут я жестом объял все здание школы, и моя синекдоха, пожалуй, не была лишена смысла — совсем недавно потеряла мать. И я стал внимательно наблюдать за выражением ее лица и увидел, как грустная, сочувствующая улыбка смягчила ее вызывающую красоту, но все же в этой ее улыбке, возможно, именно благодаря ее красоте, осталось еще довольно много загадочного. Всегда так трудно представить себе, о чем могут думать женщины, особенно, если они красивые. Она понимала? И если да, то что она понимала? В таком случае, было очень интересно узнать, что бы такое она сказала на это; и после короткой паузы она сказала: «Вот это да! Ух-ты какой отец!» Любопытно узнать, произнесла бы она эти слова с таким же энтузиазмом, если бы месяц назад в Роккамаре увидела, как мы с Элеонорой Симончини прямо на травке в саду оберегали сон моей дочери интересным образом? Я вспомнил, что здесь, в скверике, когда-то Карло сделал ей комплимент по поводу ее имени, а она ему ответила, что ей противно его слышать: оскорбляя свое имя, подумал я, ты оскорбляешь своего отца. Может быть, у Иоланды были плохие отношения с отцом? Тогда я у нее спросил: «Ну, а ты чем занимаешься?» — подразумевая ответ, в котором обязательно должна появиться фигура ее отца. И я даже успел себя заверить, да, сказал я себе, такой ответ очень может быть, например, она могла бы мне ответить: «Я работаю с отцом», — скажем, нотариусом, который взял к себе в бюро красивую и ленивую дочь и среди своих толстенных томов в кожаных переплетах выставляет ее напоказ, естественно, на полставки, за символическую зарплату, которая, тем не менее, является единственным источником ее существования, и держит ее таким образом на поводке, подобно тому, как она держит Неббию, только вот поводок этот намного короче, и держит он ее намного крепче; я абсолютно не был готов к тому, что она ответила с невинным видом, Иоланда мне сказала: «Я занимаюсь спиннингом». Я просто ошалел. Ей на вид лет двадцать шесть, она красива, явно очень богата, — одна ее собака стоит миллионы, — а в жизни у нее только одно занятие — спиннинг. В тот самый момент зазвонил ее мобильник, она отошла от меня на несколько шагов и ответила, она все еще стоит, в шагах двадцати от меня, и оживленно болтает по телефону, как всегда, опустив голову, а я задаю себе вопрос: вероятно, она имела в виду, что преподает спиннинг? Возможно, она бывшая волейболистка? Возможно, училась в Физкультурном институте, но диплом получить так и не удосужилась? А теперь, возможно, она ведет курс при каком-нибудь спортзале у своего друга? Очень может быть, и фигура у нее подходящая. И все же, с другой стороны, если мне так уж захотелось, чтобы она обвинила своего отца, на лучший ответ я не мог бы и претендовать. Посмотри на меня, как будто пригласил меня ее ответ, посмотри, сколько потенциальных возможностей угадываются во мне: красота, бесспорно, но и удовлетворенность жизнью, осуществление своих желаний, солидный социальный статус, работа, деньги, любовь; а я, что в своей жизни делаю я, кроме того, что я выгуливаю собаку и болтаю по мобильнику, я занимаюсь спиннингом. У меня фиговое имя, и, естественно, я глупая, и очень скоро я от кого-нибудь забеременею, и даже если мы с ним и поженимся, то сразу же разведемся, и мне будет ужасно трудно растить своего ребенка, ужасно, и мне придется просить помощи у своих родных, и у всех тогда появится доказательство, что я ни к чему не приспособлена, а кто во всем этом виноват, ну-ка угадай…

Она положила мобильный в карман и идет ко мне. Через пять секунд она снова окажется здесь. А сейчас, что будет сейчас, что мне ей сказать? Я занимаюсь спиннингом: если бы она мне сказала, что у нее лейкемия, возможно, какое-нибудь слово мне и удалось бы найти, но на это я даже не знаю, что ей и сказать. Тогда лучше вообще ничего не говорить, лучше сразу же захлопнуть ту дверь; впрочем, и ее ответ сам по себе поставил на этом точку, а перерыв на разговор по мобильному можно считать началом с красной строки. Пока, увидимся, и уйти восвояси. Ба?! Почему же это сейчас у нее такое изумленное лицо? Последние шаги ко мне она делает, глядя на меня с открытым ртом, как будто ничего более удивительного в своей жизни ее глаза не видывали; это же невозможно, ведь я же стал одним из самых предсказуемых видений в этом краешке города. И в самом деле, сейчас, когда она подошла ко мне, ее удивленный взгляд проходит мимо меня, потому что смотрит-то она вовсе не на меня, а на что-то, что находится за моей спиной. Кивком подбородка она приглашает меня обернуться, я оборачиваюсь, и от того, что предстает перед моим взором, я тоже поневоле открываю рот: две громадные махины с дипломатическими номерами, припаркованные одна за другой во второй ряд, загромождают проезжую часть перед сквериком. Одна из них «Мерседес 400 CDI», а вторая, боже мой, подумать только, вторая — « Майбах», до сих пор такую машинку я видел только в Интернете, но ни разу мне не довелось увидеть ее на дороге; какая она красивая, и такая необъятная и блистательная, да она просто затмила все другие машины, стоящие поблизости, неожиданно все они как бы оказались вне фокусировки. Два молодых гиганта выскакивают из «Мерседеса» и открывают дверцу «Майбаха» — выходит пожилой мужчина, и у него тоже гигантское телосложение, он двигается по направлению к нам.

— Кто это, Марлон Брандо? — шепчет Иоланда, потому что на вид так оно и есть. Но на самом деле это Исаак Штайнер. Я его сразу же узнал: он принадлежит к категории людей, которых достаточно один раз увидеть на фотографии и никогда уже не забудешь. Да, вне всяких сомнений, это именно он, хромой бог нашего благословенного слияния. Ну да, вон он и на трость опирается. И очевидно, и абсурдно — вот и он — он пришел ко мне.

— Господин Паладини? — обращается он ко мне по-английски.