Спокойствие не восстановлено
Шрифт:
Утверждались мужики в таком мнении. И не поворачивался у Гошки язык рассказать, что думают об этом в господском доме.
Длинен летний день, не чета осеннему или зимнему, а не успеет мужик оглянуться – нет его. Заря с зарею сходятся.
В Каменке барские огороды. Господский летний стол и зимние припасы – отсюда. Трудов и забот с огородами – сверх всякой меры. Осенью навоз вывези, подкорми землицу. Весной ее подыми и разрыхли, что положено – посей; иное – высади рассадой. И не зевай, прополи вовремя. Да не один раз. Лезут сорняки – пырей, молочай, лебеда, повитель – пуще чем на дрожжах, на удобренной
Солнце печет затылок, ломит спину, сорняки режут руки. Бабы, девки и даже девчонки моложе его возрастом давным-давно закончили по грядке, а он едва одолел половину. Жардармом в юбке над ним Упырева жена Марфа:
– Ты что, поганец, делаешь? Нешто так полют? Погляди на свою работу!
И верно, после баб – ни единой травинки, а после него хоть заново иди: где вырвал с корнем, где оборвал верхушку, а где и так оставил.
Вернулся Гошка в избу позже всех. Есть не стал. Свалился, точно неживой, на солому, постланную в сенцах.
И так каждый день.
Дождливое и теплое выдалось лето, с ослепительными блесткими молниями и резкими, трескучими над самой головой громами. Ливни стояли стенами. И рос оттого проклятущий сорняк невиданно.
Барские огороды и ягодники велики. Тут тебе и огурцы, и морковь, и свекла, и капуста, и салаты, и шпинаты, и спаржа и клубника – чего только нет.
И уроком всем, уроком.
Бабы роптали:
– Когда свои огороды обихаживать? Разве ночью?
Стали – после долгих Марьиных просьб и причитаний – давать на Гошку харч от господ. Но что за харч? Смех сказать! Кабы не Митьковы – ноги протянул. Где там работать от темна до темна!
И все же не поспевал за женщинами Гошка да и полол хуже, хоть и выбивался из последних сил. Не было их сноровки и выносливости.
Скверно бы ему пришлось, не миновать розог и плетей. Спасибо, нашлась добрая душа: хиленький, щуплый старичок из господских огородников, Федул. Банным листом прилип к Марфе:
– Отдай молодца. Мне мужицкие руки надобны, а он промеж бабьих подолов путается.
Сначала сопротивлялась Марфа.
Однако отпустила и сама, видать, была довольна, что отделалась Гошкой вместо взрослого работника.
Лето набирало силу. С каждым днем прибавлялось хлопот. Зацвели травы – началась сенокосная страда. Баб и девок, почитай, всех – ворошить сено. На лугах подчас и ночевали. Скорее бы сбросить барское да взяться за свое!
Наползла, откуда ни возьмись, туча. Сверкнула молния, одна, другая, третья. Покатился гром. И хлынул дождь! А он не в пору, ох, как во вред сейчас!
В ближайшее воскресенье – Упыревы гонцы по дворам:
– Всеобщий сгон! Всеобщий сгон!
И возле конторы в железяку:
Бам! Бам! Бам!
У мужиков желваки по скулам. Бабы в крик:
– Сколь можно на господ?! Себе когда?!
А возле конторы:
Бам! Бам! Бам!
Упыревы вестники:
– Всеобщий сгон! Всеобщий сгон!
Все знают: надо идти. У Стабарина порядок строг: не явился на всеобщий сгон – сразу под плеть.
Снова звенят косы. Шелестит сено. И коли прежде смех слышался и песня озорная, тут – все молчком. Не со злостью – со злобой косят. Кажись, не траву барскую под корень срезают острой косой, а, прости господи, самих бар… И того гляди, орудие крестьянского труда обернется оружием.
Упыри господский интерес блюдут.
– Давай! Давай! – ходит с плетью каменский Упырь.
И переборщили. Что тому причиной? Лето ли трудное? Близкая ли воля? Или и впрямь к концу пришло мужицкое терпение? А может, все вместе. Только объявили Упыревы скороходы всеобщий сгон на жатву – Каменка на барщину не пошла.
Было это делом неслыханным. Старики такого не помнили.
И тут Каменка стала свидетелем другого невиданного зрелища. Прямо на мужицких хлебах, словно посланцы самого сатаны, – сразу два Упыря. Верхами. Бок о бок. На одинаковых каурых жеребцах. Ровно два уха или глаза с одного лица – не различишь.
Не только бабы, мужики испугались.
Кто послабее духом, кинулись бежать.
Однако проку и от этого жуткого видения не вышло. Видать, кончилась длинная-предлинная веревочка мужицкого терпения.
– Ну, глядите, мужики! – пригрозил один из Упырей. – Худо будет!
И все в Каменке понимали: это не пустая угроза. Действительно будет худо. По вине, какой доселе не бывало.
Глава 12
ПРИСТУПАЙ, МАРТЫШКА!
Утром в понедельник Каменка опять не вышла на барщину. С яростным отчаянием обихаживали мужики и бабы свои поля и огороды, до того пребывавшие в горьком запустении. «День, да наш, а за семь бед все ответ один», – решили мужики. Впрочем, и они и бабы поминутно оглядывались на дорогу, ведущую от Никольского. Ожидали, когда пожалуют незваные гости – хозяева.
Солнце только начало пригревать, заклубилась пылью дорога, послышался глухой постук копыт.
– Эва, родненькие, тут как тут! Потрудиться, аспиды, не дали… – проворчал Иван Митьков.
Угрожающий вид имела приближающаяся процессия. Впереди, словно раздвоившийся змеиный язык, – два Упыря. Следом – коляска со Стабарином на сиденье и Мартыном на облучке. За ними верхами десяток господских холуев.
Железка подле конторы созывала крестьян:
Бам-бам! Бам-бам!
Понуро, нехотя потянулись крепостные господ Триворовых к конторе, где обычно объявлялись все барские распоряжения и где творились суд и расправа над провинившимися.
Когда Гошка с Иваном и Марьей – не из первых – подошли к конторе, там толпились с полсотни мужиков и баб. Подле конторы, под развесистой старой черемухой, были поставлены стол и кресло, в котором расположился Стабарин. На столе, устланном твердой накрахмаленной скатертью, сверкал гранями хрустальный графин, наполовину погруженный в серебряное ведерко со льдом, и аппетитно смотрелась закуска: свежие огурчики, копченая рыбка, ветчина и прочие деревенские деликатесы. На рюмку, тоже хрустальную, хоть и не гляди! Разноцветные ослепительные блики разбрызгивались по сторонам. Солонка, перечница, баночка для горчицы – все из хрусталя, принадлежавшего еще Стабариновой бабке по матери. Каменские правители, в том числе и Упырь, сами были не рады случившемуся – недоглядели, упустили! Подобострастным обхождением хотели смягчить, насколько возможно, сердце барина.