Спор об унтере Грише
Шрифт:
Затем он вылил на стол немного своей собственной водки, чтобы объяснить запах спирта в помещении, сам хлебнул основательно, наполнил водой зеленую бутылку и слегка усмехнулся про себя:
«Пожалуй, эта упряжка парой добром бы не кончилась, — у Марфы нрав ведь строптивый».
Вскоре денщик из буфета принес Грише, по поручению коменданта, абрикосового повидла, свежий хлеб, бутылку вина, чудесную водку вместе с особым приветом от буфетчика и унтера Гальбшейда. Угостив должным образом денщика, Гриша попросил его сходить на обратном пути за столяром Тевье.
— Завтра утром к завтраку будут рольмопсы. — У него не должно быть нехватки ни в чем; а вот и коробка сигарет — сто штук: для него и его гостей.
Когда впущенный Германом Захтом Тевье, остановясь в шапке, произнес благословение, поел хлеба и выпил, сияя, первую чарку водки, Захт заявил:
— Я сыт по горло обязанностями швейцара, с меня хватит. Даже ноги у меня укоротились от этой беготни к дверям и обратно, и завтра, в строю, во взводе, мне, наверно, придется стать на одно или два места ниже, чтобы равняться по росту с другими. Ха, — ухмыльнулся он, — а те все еще торчат на лестнице или в канцелярии — и фельдшер щупает их… — Он отпустил крепкое солдатское словцо. — А наш брат покуривает себе здесь за милую душу, устроившись, словно Иона во чреве китовом.
Тевье очень обрадовался и стал рассказывать из сокровищницы «Мидрашим» неизвестные окружающим сказания об Ионе, ките, Левиафане и рае. Иона, к радости праведников, убьет этого самого Левиафана и подаст его в виде фаршированной рыбы с превосходным соусом.
И затем все трое вернулись к начатой утром богословской беседе, какие любит простой народ. Герман Захт с высоты своей западной просвещенности отрицал бессмертие, Бабка и слышать о нем не хотела, Тевье с видом превосходства выражал свою полную и безусловную веру в него, а Гриша заявил, что он скоро на деле проверит, кто прав. Он только яростно оспаривал, ударяя кулаком по столу, точность познаний Тевье о рае, ибо никому не дано знать, что следует за воскресением мертвых.
— Если погасить свечу или она выгорит, — воскликнул он, — то настанет тьма — это тебе известно. А если зажечь новую, то будет свет — это тебе тоже известно. Но каков будет новый свет и как он будет светить — можешь ты знать об этом? Будет ли свет яркий или слабый, желтый или белый — как знать? Надо выждать.
Герман Захт засмеялся.
— Ну, тогда, значит, я точно знаю, как будет выглядеть воскресение мертвых: вот у меня свечи из лавки — смотрите, одна в одну — обе из хорошего парафина. На голодный желудок можно, пожалуй, соблазниться и съесть их.
— Да, так оно и бывает, — дополнил Тевье, — голод бедняков не знает пределов, порой они готовы сожрать собственное загробное блаженство, чтобы хоть раз насытиться. Это ли не времена Содома и Гоморры?
— Чертовы времена! — крикнула Бабка.
Когда в дверь снова постучали и Герман Захт, ворча — его приподнятое настроение несколько упало, — открыл дверь, он сначала отступил обратно, ослепленный светом карманного фонаря. Он лишь тогда узнал вошедшего, когда последний приблизился к одиноко горевшей свечке и глаза Германа освоились с блеском фонаря.
— Господин обер-лейтенант! — удивился Захт. — Господин адъютант!
— Добрый вечер, — небрежно сказал Винфрид. — Я пришел проведать нашего узника!
— Ох, — возразил Герман Захт, — он-то чувствует себя хорошо, кутит с товарищами. Ему, пожалуй, лучше, чем господину обер-лейтенанту. По крайней мере ему не приходится высовывать нос в такую метель.
«Так ли?» — подумал Винфрид.
Герман Захт быстро прикинул: конечно, адъютант штаба имеет право, если хочет, посетить Гришу, но ему, ефрейтору Захту, не пристало сидеть в камере за одним столом с узником. Офицер, даже самый доброжелательный, своим присутствием парализует непринужденное настроение солдата. Осторожно положив винтовку возле себя, Захт вытянулся на нарах, чтобы немного вздремнуть. Между прочим, лейтенант навел его на хорошую мысль: у него самого тоже есть карманный фонарь. Но он, тяжелодум, привыкнув употреблять фонарь только на улице или в незнакомом помещении, не сообразил, что сегодня он мог бы сослужить ему службу и здесь. Для этого понадобился чужой пример. Он всегда очень скупился и берег батарею. И он решительно вытащил фонарь из висевшего в изголовье железной кровати вещевого мешка, единственного хранилища для вещей.
Винфрида встретили взрывом веселья.
Гриша так и сиял, радуясь присутствию такого благородного гостя. Еще никогда в жизни — представлялось ему — не было так хорошо, и сытно, и весело, как сейчас, когда он может откупорить бутылку вина и предложить выпить господину лейтенанту, этому добродушному офицеру, который, наверно, пришел сюда, чтобы засвидетельствовать: Гриша ни в чем не виноват. Но ведь русский знает, что генерал испробовал все способы. А выше себя не прыгнешь! Но пусть господин обер-лейтенант присядет. Это — Бабка, женщина, а это — Тевье, еврей. Вместе с ним Гриша мастерил свой гроб, который так пригнан по его мерке, словно сделан на заказ.
Винфрид, оглядываясь, стоял у стола. Конечно, всякому вольно веселиться по-своему. Как глупо, что его стесняет общество, собравшееся у Гриши, ему неприятны резкий запах спирта и спертый воздух в этом тесном помещении.
— Прежде всего откроем окно, — предложил он.
Гриша не допустил, чтобы это сделал другой, он сам взобрался на табурет и, прежде чем отодвинуть задвижку, обратился к своим гостям с речью. Ему хотелось доказать, что он еще трезв — хотя он слегка пошатывался. Затем струя свежего воздуха ворвалась в комнату, смрадную от коптящей свечи, запаха водки и человеческих испарений. Свеча запылала, заколебалась. Винфрид посмотрел на часы, затем сказал:
— Окно я велел открыть неспроста. Нужно, чтобы головы были ясны. Пусть Тевье переведет это Грише. Я пришел затем, чтобы забрать Гришу с собою. Не стану давать объяснений, да в этом и нужды нет. Гриша знает, что я делаю для него все возможное. Пусть собирает вещи.
Гриша внимательно слушал Тевье, начался возбужденный разговор. По-видимому, Грише пришлось втолковывать сказанное Винфридом. Вмешалась и Бабка — все говорили по-русски.
Затем Гриша встал и снова закрыл окно.
— Он не хочет ни в какую другую тюрьму, — сказал, пожимая плечами, Тевье. — Он не хочет больше на свободу, не хочет уходить отсюда, не хочет больше мучений. Здесь хорошо — здесь он и останется.
— Забыл он, что ли, что предстоит ему завтра? — Винфрид не считал нужным распространяться о возможности помилования в случае починки провода. Это еще укрепило бы Гришу в его нелепом упрямстве.
Широким жестом Гриша пригласил обер-лейтенанта сесть и торжественно сказал.
Он, русский, очень благодарен обер-лейтенанту, но он не хочет уходить. Он не раз видел, как дерутся за кости собаки. Пока более сильная вырвет кость, глядь, ее уже и разгрызли. Так же разгрызли и его, поздно думать, спасибо. Нет, здесь в компании товарищей хорошо и тепло, а доброта лейтенанта, как хорошая водка — такая же прозрачная и крепкая. И никто не виноват. Но он не хочет. Часы идут до тех пор, пока не сломалась пружина. И вот пружина сломалась, а вставлять новую он не желает.