Спор об унтере Грише
Шрифт:
Словно все три батальона какого-нибудь полка, безукоризненно выстроившиеся, человек к человеку, плечо к плечу, выглядело теперь это поле мертвых.
«Не плохо пристать к ним», — думает Гриша, жалея, что нельзя взять с собой вниз ружье и огнеприпасы, пояс и шашку, хлебный мешок и скатанную вокруг ранца шинель. В нем жили ощущения древнего языческого воина, который не верил в смерть на поле брани и считал, что должен быть готов к новым рождениям; и все более страстными становились удары лопатой и движения рук. Яма уже так подалась, углубилась, что Грише стало неудобно привычным движением, через левый локоть, выкидывать землю наверх. Его левая рука ловко, почти механически, скользила взад и вперед по гладкой ручке лопаты, которую он крепко обхватил правой.
— Как работает русский! — удивлялись гамбуржцы. — Видно, у него еще на костях остался жирок!
Когда они узнали, для кого сооружает могилу этот неистовый землекоп, они от удивления разинули рты, а у старшего из них лопата выпала из рук. С этого момента, вплоть до половины одиннадцатого, у солдат было о чем потолковать между собой.
Глава третья. Последняя воля
Уполномоченный Красного Креста, иоаннит, господин фон Вагген, в это время объезжал новые фронты. Подчиненный ему унтер-офицер Мусснер с круглым лицом и широко раскрытыми, точно от изумления, близорукими детскими глазами, вошел вместе с фельдфебелем Шпирауге в караульную, чтобы записать последнюю волю Гриши. В большом запечатанном бумажном пакете писарь нес все, что было найдено в карманах Гриши и в вещевом мешке, когда его заключили в тюрьму.
Но эти трое пришли не одни. Их сопровождал шведский уполномоченный Красного Креста, профессор граф Анкерстрем, прибывший накануне, чтобы вместе с господином фон Ваггеном и его превосходительством фон Лиховым обсудить ряд важнейших вопросов, касавшихся попечения о военнопленных…
Наследство осужденного уже было назначено к отправке в Вологду через Швецию, в адрес русского Красного Креста. Но у Анкерстрема была задняя мысль — под предлогом этого посредничества явиться неожиданным гостем в тюрьму и ознакомиться с здешними тюремными порядками.
На длинном чистом столе было достаточно места, чтобы выложить все то, что пока еще хранилось в большом желтом мешке и в ручном сундучке, который унтер Шмилинский с некоторым смущением принес из камеры Гриши: подследственный заключенный, безусловно, не имел права на это. Но никто не произнес ни слова. Про себя Анкерстрем отметил, что, судя по сундучку, обращение с заключенными в этой тюрьме вполне человечное.
Своими ярко-голубыми глазами с золотистыми ресницами он разглядывал из-за стекол без оправы крохотные, расположенные почти в математическом порядке клетки, в которых спали солдаты. Из маленького, нежно очерченного рта вырвался легкий вздох; как ужасно, что миллионам взрослых людей в настоящее время предоставляется не больше пространства, чем это требуется для соломенного тюфяка с надстройкой над ним высотой в один с четвертью метра.
Фельдфебель Шпирауге взглянул на часы: две минуты двенадцатого. Но снаружи уже послышались шаги, дверь открылась, и в караульную вошел человек без оков, с раскрасневшимися щеками, хотя кожа у него была нездорового тусклого цвета, с пытливыми серыми глазами; человек, которому предстояло сейчас изложить свою последнюю волю, здоровый физически, но со смертельным недугом, исход которого был давно предопределен судьбой.
Переводчик объяснил Грише, что от него требуется.
Став у стола, Гриша кивнул головой и обратил испытующий взгляд на незнакомого господина. Открытое удлиненное лицо, узкое в висках, выделявшееся на дорогом черном мехе воротника, внушало доверие.
В присутствии Гриши — фельдфебель Шпирауге подчеркнул это — был вскрыт мешок с его пожитками.
Гриша опять увидел свой компас, нож, несколько алюминиевых колец, им самим изготовленных; плоскую бронзовую с ушком для подвешивания пластинку — амулет тонкой работы с изображением святого младенца и четырех женских фигур в длинных платьях колоколом, серебряную цепочку для часов, медный ярлык Бьюшева, с проволокой для ношения на груди, кошелек из свиной кожи, ножницы в самодельном кожаном футляре, бритву, тоже в футляре, три ложки из липового дерева, на ручках которых были вырезаны, одна над другой, две женщины, еще дальше — голова солдата; кольцо с нанизанными на него проволочными приспособлениями для чистки трубки, семь перевязанных шнуром медных пуговиц, из которых Гриша намеревался сделать кольцо.
Из сундучка вынули белье, портянки, две рубашки, две пары подштанников, трубку, табачный кисет, кремневую и бензиновую зажигалки, ложку и вилку из оцинкованной жести, складные ножик и вилку и еще разного рода мелочи.
Остальное достояние Гриши было на нем: фуфайка из мягкой серой овечьей шерсти, поясной ремень и весь пропитанный потом бумажник, висевший на шее. Он начал дележ. Его глаза беспокойно оглядывали все эти богатства, в которых он уже не нуждался. Он открыл кожаный кошелек. Там еще лежали деньги — шестьдесят три рубля, частью в денежных знаках верхневосточной области, и шестнадцать бумажных германских марок. К ним он нерешительно присоединил вынутые из другого матерчатого бумажника, содержимое которого он уже неоднократно спасал, пряча его между стелькой и подошвой сапога, две золотые монетки — большую и маленькую; он с самого начала войны носил их на себе, пряча их то здесь, то там.
— Это золото, — начал он, — принадлежит моей жене, Марфе Ивановне, и еще — половина бумажных денег, серебряная цепочка и часы, полученные в наследство от отца.
Часы заводились ключом, на оборотной стороне их был изображен аист, стоявший между тростником и прудом; а на берегу пруда — бревенчатый домик и возле, на короткой веревке, крохотное бельишко.
Перо унтер-офицера Лангермана тихо поскрипывало по бумаге, записывая слова Гриши.
— Передайте ей, — говорил Гриша, — что я думал о ней до последней минуты. Я благословляю ее и нашего ребенка; поминаю ее на прощанье добром. Пусть вспоминает обо мне, но не служит по мне панихид и не тратит денег на попа, потому что грехов у меня, что вшей, ровно столько, сколько полагается солдату. И если она снова выйдет замуж, пусть возьмет человека, который не обидит мою дочку, а то не будет мне покоя под землей и я приду защитить моего ребенка и в сумерках буду стоять у печки, как бывало прежде. Шерстяную фуфайку я потом сниму. Передайте и ее Марфе Ивановне. И хозяйство чтоб она вела хорошо. Избы не продавать, а если будет нуждаться в совете, пусть идет не к своему отцу — он жаден на деньги, — а к моей матери. В остальном пусть поступает, как найдет нужным для себя и маленькой Лизаветы. Пуговицы подарить ребенку, пусть играет ими, и объяснить, что их прислал отец, он ее любит и шлет свое благословение.
Медный образок мне дала одна женщина. Его надо вернуть. Солдаты знают эту женщину, ее зовут Бабкой. Образок плохо оберегал меня, но об этом не говорите ей. Против смерти нет средств. Пусть сначала повесит его над люлькой ребенка, а потом пусть ребенок делает с ним, что хочет.
Затем Гриша строго посмотрел на свои руки и продолжал:
— Эти бумажные деньги — тридцать три рубля и восемь марок — тоже надо передать Бабке, она в больнице, рожает. Ребенок от меня. Вот какие бывают дела! Эти деньги, значит, передайте ей, и еще рубашки из моего белья — на пеленки для младенца. Если родится мальчик, я желаю, чтоб его назвали Илья Григорьевич. На память обо мне я даю ему вот это кольцо. Серебряное. Не перепутать его с теми двумя, из алюминия. Я желаю ей всего хорошего. Пусть не думает о Бьюшеве и обо всем этом. Не суждено мне было добраться до дому. Пойди я другим путем, конец был бы тот же. Пусть не побрезгует взять на память обо мне это алюминиевое кольцо с германским крестом. Я сам его сделал в лесном лагере. Кроме денег для себя и ребенка, прошу ее принять этот нож на память и медный ярлык погибшего Бьюшева. Если только она, глядя на него, не будет злобиться сама на себя. Я не хочу, чтобы она упрекала себя; а это, — вспомнил он вдруг, — этот портсигар из дерева тоже отдайте ей. Я сам вырезал его из клена, дарю его ей в знак дружбы и мира.
Он оторвал взгляд от вещей, которые держал в руках, — всего своего убогого имущества. Кто-то вошел, и Гриша, углубленный в свои распоряжения, все же заметил какую-то перемену: обер-лейтенант Винфрид, которого тишина в комнате заставила ступать бесшумно, на цыпочках, вдруг показался в конце стола, в поле зрения Гриши.
Гриша улыбнулся Винфриду. С его приходом с души Гриши спала большая забота, как бы ему, никого не обижая, сдать в надежные руки оставляемое Бабке наследство, в особенности наличные деньги.