Спор об унтере Грише
Шрифт:
— Это все природа. Природа растет и растит, и если человеку еще не известно, как это происходит, то со временем он узнает об этом.
Тевье засмеялся.
— Со временем узнает! Разве люди не глупеют все больше и больше? Пусть-ка они ответят ему на это. Разве не мудрее всех профессоров был Моисей? А вот пророки — те уж чуточку уступают Моисею в мудрости, а ученики — пророкам, а члены большого синедриона опять же менее мудры, чем ученики, и так далее, до современных раввинов, которые сами признают, что по сравнению с праотцами они ничего не стоят. А разве в священных книгах древних народов не больше мудрости, чем у нынешних народов с их великими войнами? Послушайте, что я расскажу вам! — победоносно заявляет он. — В прежние времена жили на свете великаны. Они были выше, чем Ог из Башана, а Ог из Башана — выше Голиафа, а Голиаф — выше Александра, Александр — выше Помпея. Ну, а Помпей — разве он не был выше генерала Шиффенцана? Ясно, — сказал он, переводя дух, — люди мельчают все больше и больше. Наши цари не знают тысячной доли того, что было известно царю Соломону. Судей и сравнить нельзя с Гедеоном. Женщины по сравнению с Деборой — глупые кумушки, болтушки, а матери — просто ничтожества рядом с Ревеккой и Рахилью… Вот оно как! А вы говорите, со временем мы больше узнаем. Если люди опять вернутся к богу и обратятся к нему сердцем своим, все более и более, из поколения в поколение, то они опять обретут знание, и придет мессия, и освободит народ иудейский и все человечество!
Русский и немец с удивлением слушают еврея, который принимает все эти старые сказки за истину с такой убежденностью, с какой они сами верят в то, что день начинается с восходом солнца. Но зачем пускаться с ним в споры? Ведь он всего-навсего столяр.
И Герман Захт подает Грише руку, чтобы помочь ему встать.
Но когда Гриша стряхнул опилки с шинели, собрав и осторожно положив их опять в — гроб, чтобы не лишиться мягкого ложа, Тевье, задумчиво уставившись в пол, прибавил:
— Весь вопрос в том, как далеко люди уже продвинулись во времени. Может быть, поколение, к которому мы принадлежим, уже и есть поколение Содома?
Никто не ответил ему.
Он пошел вслед за Гришей и Захтом, которые покинули склад, пропитанный затхлым запахом дерева, запахом, вновь оживившим в воспоминании Гриши давно забытую, происходившую в незапамятные времена поездку в товарном, груженном лесом вагоне.
Тевье решил предложить все эти вопросы на разрешение своим друзьям, изучавшим вместе с ним талмуд. Как раз сегодня у них в бесмедреше небольшое торжество. Сегодня они — Тевье и еще несколько старых евреев — закончат изучение талмуда и отметят, за водкой и медовым пряником, это необыкновенное событие, составляющее эпоху в жизни человека. На торжестве обычно обсуждают и разные глубокомысленные проблемы (кашес).
Почему бы ему не продолжить эту тему — тему важную, кто станет отрицать это? Ведь если этому русскому, невиновность которого известна, придется по воле судей, на основании недействительного приговора, расстаться с жизнью, не значит ли это, в таком случае, что наше поколение — самое подлое поколение со времен Авраама?
Гриша попросил его зайти попрощаться, после того как положение уже выяснится, — может быть, завтра, а может быть, послезавтра. Тевье обеими руками потряс руку Гриши, с нежностью посмотрел на него и обещал прийти в любое время, когда бы Грише ни захотелось повидать его.
Оба солдата, удовлетворенные, отправились домой. Проходя по двору, они изумленно втянули носом воздух:
— Похолодало, как будто!
Снег, который было уже размяк в ожидании близкой оттепели, теперь снова покорно обледенел на поверхности. Оба — Гриша и Захт — поддерживали друг друга, чтобы не поскользнуться на подбитых гвоздями подошвах сапог.
Обер-лейтенант Винфрид сидел за письменным столом генерала. Возле него, опираясь на спинку стула, стоял фельдфебель Понт. Взгляд у фельдфебеля был усталый. Сегодня вместе с корреспонденцией пришли журналы по его специальности — архитектуре. На родине продолжалось развитие архитектурной мысли и разработка проблемы формы. Толчок этому движению дан был отчасти им самим, а теперь носители этого движения — его коллеги, нисколько не более одаренные, чем он сам, а ему между тем грозит опасность забвения.
После войны будет ощущаться острая нужда в жилищах — так заявляли журналы: так было и после кампании 70-го года, вследствие большого количества ранних браков военного времени. Пора постепенно подготовиться к этому. Как умно поступили те, которые уклонились от войны и двигали культуру!
Этот деятельный, волевой человек физически, сердцем, ощущал вынужденное бездействие в Мервинске и был угнетен им.
— Мы не имеем права сдавать позиции, господин Понт, — сказал Винфрид, тоже явно удрученный. — Вчера вечером кое-кому из нас стало ясно, что русского придется, если в этом будет надобность, вырвать из рук комендатуры и убрать подальше до возвращения его превосходительства.
Понт снова сосредоточился на этой служебной теме. Он бы не советовал. Во всяком случае, с точки зрения устава, этот шаг нельзя оправдать.
Винфрид кивнул, ему это известно.
— Дело уже давно сошло с рельсов законности и служебной дисциплины — не правда ли? — ответил он, улыбаясь.
Но Понт возразил:
— Законности — может быть… Но нарушения служебной дисциплины с нашей стороны пока еще нет. Не мы нарушаем закон, а, наоборот, мы терпим его нарушение. Поэтому наша позиция неуязвима, если бы дело еще раз пересматривалось. Русский пока во власти комендатуры. Это находится в полном соответствии с уставом. Если же мы возьмем его оттуда, то налицо будет нарушение закона — изъятие из-под ареста, а может быть, и еще нечто худшее…
Винфрид стал проявлять нетерпение. Военный судья Познанский уже заготовил доклад с перечислением сногсшибательных параграфов, которые дают дивизии право расширить свои полномочия в интересах беспрепятственного отправления правосудия. Если он, Винфрид, на этом основании прикомандирует русского к определенной части, производящей работы по очистке местности, лежащей неподалеку от Мервинска, но вне округа, то на первый взгляд трудно будет усмотреть здесь нечто противозаконное.
— А На второй? — нудно допытывался Понт.
Винфрид с мальчишеским задором возразил: к чему же, в таком случае, хранится у него под замком служебная печать дивизии и знаменитая зеленая штемпельная подушка? Достаточно ли для него, Понта, этих символов власти, чтобы он мог нормальным порядком, при распределении работ, откомандировать русского?
Понт довольно долго раздумывал. Собственно говоря, он, Понт, ничем не рискует. В отношении себя лично у него нет никаких возражений, но господину обер-лейтенанту он все же не советовал бы ввязываться в это дело. Шиффенцан, несомненно, будет искать козла отпущения, и у него достаточно силы для того, чтобы погубить этого козла, то есть отправить его на фронт.
Винфрид засмеялся. Тот, у кого рыльце в пушку, не станет тянуть другого в военный суд. Ведь Шиффенцану прекрасно известно, что он действует противозаконно. Кроме того, он, Винфрид, предпринимая что-нибудь, не нуждается в дюжине гарантий. Печать у него есть, право подписи есть. Пусть Понт ему скажет: куда сунуть этого человека и — кто поможет его увезти?
— В тюрьму я пройду сам, — сказал Винфрид. — Для этого мне не нужно никаких бумажек. Я возьму с собою писаря Бертина. Он согласен. Но кто-то должен сидеть за рулем машины, а чем меньше посвященных в это дело, тем лучше. Хотите вы ехать с нами? Конечно, вы ввязываетесь в чертовски путаное дело, дорогой Понт, но ведь вы уже идете на это, откомандировывая русского в другую часть. Вы, во всяком случае, уже сообщник; поэтому, я полагаю, что вам больше к лицу, чем нашим шоферам, быть и соучастником. Я бы, конечно, покрыл и шоферов, но их, как простых рядовых, могут в один прекрасный день все-таки исподтишка прихлопнуть.