Спор об унтере Грише

Цвейг Арнольд

Гриша медленно и задумчиво прихлебывает, глоток за глотком, превосходный кюммель, размышляя при этом: «Бутылка водки! Кто-то целится в меня! Связалась Бабка с чертом!» И он решает не брать водки, но так, чтобы никого не обидеть. Он лукаво смотрит на буфетчика и хлопает его по плечу.

— Спасибо, буфетчик, ты добрый парень. Но ты не давай мне водки с собой. Лучше припрятать бутылку здесь и выпивать по рюмочке время от времени. За нарами очень уж трудно спрятать ее. Ведь их каждое утро подымают кверху. Припрячь-ка ее там, позади, за селедочной бочкой.

Буфетчик

хихикает.

— Ладно! — и тут же ставит начатую бутылку в условленное место, накрыв ее предварительно бумажным картузиком.

Гриша трясет его руку и улыбается одними губами, в то время как складка у него между бровей залегает еще глубже. Он уходит, чтобы опять взяться за разгрузку товаров.

Тем временем партия кончилась, карты опять смешаны и розданы. Разговор с русского перескочил на «болельщиков», как называют людей, которые удовлетворяют свою страсть к картам наблюдением за чужой игрой.

Среди зрителей околачиваются теперь в праздничной форме два гарнизонных солдата — один из полевой пекарни, другой из жандармерии. Оба — кавалеристы. Пекарь — бывший драгун, с желтыми петлицами, жандарм — из гусар, в сером мундире, серых шнурах, с синими полосами на штанах и шапке.

— Скажу я вам, — говорит он, а кругом внимательно прислушиваются фронтовики, которым уже известны все подробности дела, — вся эта штука с русским — не спроста. Тут что-то неладно.

— Да еще как неладно, — поддакивает пекарь.

— Значит, никакой справедливости нет уже больше в мире. Разве то же самое не могло бы случиться со мной или с тобой?

Пулеметчик сонливо, но не без раздражения бросает:

— Суд должен быть, но суд справедливый. А то кому же еще верить? На кого нам надеяться? Государство — оно должно быть вроде как весы, — прибавляет задумчиво силезец из 58-го глогаузского полка. — Вот товар, вот весы — все должно быть в точку, — заканчивает он, глядя на остальных. Его слова так убедительны, что никто не возражает.

— Какой уж там суд для нашего брата! — издевается артиллерист, а минер, со значком на рукаве, так хохочет, что даже приседает на корточки.

— Отпуск, жратва, крыша над головой — вот и все наши права, не так ли?

— «Всем бы поровну жратва — давно бы кончилась война», — декламирует пехотинец с завернутыми погонами (чтоб нельзя было прочесть номер его войсковой части, подлежащей переброске) давно уже запрещенные — слишком выразительные — стихи.

А ефрейтор — у него на руках «гранд», но он потерял хладнокровие и не в состоянии использовать этот шанс — опять повторяет:

— Дело это не простое. О нем надо хорошенько пораздумать.

— Многие о нем думают, — подтверждает шофер. — Палесский из обоза уже: написал об этом брату, тому, который у Борзига [6] . Понимаешь? Вот и будет им о чем посудачить за обточкой гранат.

Артиллерист кивает:

— Да, есть о чем подумать, что и говорить! Им совсем не вредно знать, что делается здесь.

— Да, — говорит сидящий посредине, — им невредно знать. Сегодня после обеда я напишу об этом и моему шурину, Паулю. Он опять

работает в Глеофских рудниках, у поляков, в Верхней Силезии. Их там тоже надувают вовсю, как и нас… А это кто?

6

Машиностроительный завод в Берлине (район Теглиц).

К ним подходит, широко расставляя ноги, рыжий унтер-офицер в поношенном мундире землекопа, в сдвинутой на затылок фуражке, с рюмкой в руках и сигарой между пальцев. Он слегка подвыпил и стал раздражителен. Он останавливается в проходе и оглядывает всех присутствующих: кто пьет пиво, кто играет в карты, а двое, несмотря на шум, строчат открытки домой. Бросается в глаза орден железного креста на его солдатском мундире. Этот знак отличия у солдата или у унтер-офицера все еще большая редкость и говорит о необыкновенных подвигах.

— Что вы имеете против дождя? — сердито говорит он на фризском наречии одному из артиллеристов, споривших о погоде. — Дождь нам крайне нужен, дождь поднимает настроение в окопах и траншеях. При хорошей погоде, скажу я тебе, и война не в войну. Но стоит выпасть дождю, тут все и свирепеют.

Он начинает напевать прокуренным басом.

Жирный пес у капитана, гик-гак!

Кучка солдат у стойки весело и шумно смеется. Очевидно, это его однополчане — пехотинцы, несущие на своих плечах главное бремя войны.

— Походную песню! Начинайте! Герман!

Какой-то ефрейтор раздраженно спрашивает:

— С ума они, что ли, спятили? Распевать штурмовую походную песню здесь, под носом у штаба! В карцер захотелось им, что ли?

Унтер в ответ обзывает его идиотом.

— Это наша песня, каждый офицер в полку знает ее. Айда, ребята, хором припев! — И он затягивает на мотив «Мельница у бурного ручья» песню о капитанской собаке, а его товарищи, заразившись ухарством запевалы, подхватывают припев на мотив «Берлинской красотки».

Он запевает первую строфу:

Жирный пес у капитана, гиг-гак! Жрет котлеты беспрестанно, гик-гак! А солдату и капуста хороша, А солдата заедает вша.

Еще нерешительно, вполголоса, хор подхватывает;

Эх, да марш вперед, марш вперед… Юфи-фа-ле-рас-са-са, Марш вперед, марш вперед, Юфи-фа-ле-ра. Офицеры едут в отпуск все подряд, фик-фак! А солдат торчит в окопах год — и рад, цик-цак! Вместо перьев стружками постель набьет, Если холодно, так песню заведет… Марш вперед, марш вперед, Юфи-фа-ле-ра-са! —