Спор об унтере Грише
Шрифт:
Познанский быстро поднес руку к тому месту, где полагалось быть фуражке, и сказал:
— Слушаю, господин обер-лейтенант.
Затем оба засмеялись и в один голос сказали:
— Так-то!
Но Познанский тщательно сложил записку и хлопнул по ней ладонью:
— Пусть Вильгельми испишет теперь хоть стопу бумаги! Коллеге и карты в руки! Жаль только, что этот храбрый парень не подписал своей записки. Мы бы его успокоили. Наверно, это кто-нибудь из писарей Вильгельми.
— Нет, — сказал Винфрид, еще раз взглянув на бумагу. — Я полагаю, что это настоящий денщик. Писарь насажал бы побольше ошибок, чтобы более смахивать на денщика.
Познанский
Кто мог бы предположить, что Эмили Пауз, маленькая возлюбленная и повелительница судьи Вильгельми, собственными пальчиками отбила на машинке эту записку, чтобы насолить своему шефу! С видом самодовольно-спокойного супруга он уже считал ее своей неотъемлемой собственностью. Разнообразие полезно для здоровья. Однако то обстоятельство, что из всех благотворных волнений она предпочла именно это, объяснялось ее настоящей душевной добротой.
Ей казалось ужасным, что этого несчастного русского ни за что ни про что, только в угоду Шиффенцану, посылают на смерть. Она знала, как злопамятен Вильгельми, как он был обижен неким телефонным разговором и какую злобу питал с тех пор к Лихову и его окружению. И почему бы ей, собственно, не приложить руку к спасению невинного?
В тот поздний августовский вечер она была особенно шаловлива и смешлива в объятиях Вильгельми.
— Не визжи так громко, — недовольно заметил он.
Уже украсились плодами величиною с вишню каштановые деревья, день становился короче, а падающие звезды стремительно прорезали в ранние холодные сентябрьские ночи огромное звездное небо над восточной равниной.
Дни — на фоне голубого неба — по-прежнему стояли ясные, сияющие, словно созданные для атак и для обострения страданий мучимых жаждой раненых.
Вокруг Мервинска сооружали новые лазаретные бараки. Вновь понадобился Тевье, низенький столяр с козлиной бородкой; он целыми днями сколачивал вместе с Гришей двери из сосновых или еловых досок с широкой перекладиной наискось и отверстием для замка. Они работали на своем старом месте, на заднем дворе комендантской тюрьмы, и разговаривали между собой по-русски. Но теперь — это было нововведение — где-нибудь поблизости располагался ефрейтор Герман Захт, постоянный страж, с ружьем между ног.
Этим распоряжением ротмистр Бреттшнейдер безмолвно давал понять, что его влияние в Мервинске еще не иссякло. Он поставил Гришу под дуло ружья, при этом в его просвещенном мозгу мелькали какие-то неясные воспоминания об эпизоде — то ли он прочел его в каком-то романе, то ли слышал со сцены, не все ли равно, — в котором кто-то кого-то поставил под меч — эффектно! Он отчетливо представлял себе, как с потолка спускается меч, привешенный на конском волосе, а внизу, ничего не подозревая, стоит человек, так что при падении меч неминуемо попадет ему в темя, то есть в наиболее чувствительное место мозговой оболочки.
Первое появление Германа Захта — между прочим, в качестве стражника, он мог целыми днями приятно покуривать, читать или писать письма, если только сам не принимал участия в беседах, — вызвало один из тех разговоров между столяром-евреем и его помощником, которые велись целыми днями: спокойные намеки чередовались с выразительными паузами. Тевье, этот желтолицый старик с седой козлиной бородкой и глазами, вокруг которых легли складки юмора — юмора, торжествовавшего даже над голодом, — оказалось, знал, как и все его окружение, о повороте
С помощью Гриши он распиливал на козлах под каштанами доски одинаковой длины, обстругивал их на столе, сооруженном во дворе из толстых балок и трех деревянных козел, а склеивал их в сарае. Гриша, постепенно усвоивший все навыки столярного дела, помогал ему или работал самостоятельно, в то время как Тевье набивал трубку дешевым табаком из солдатского буфета — табак выдавался ему в счет заработной платы.
Они прекрасно уживались друг с другом. Их взаимная симпатия возникла на испытанной почве общих унижений, лишений, осуждения немецкого засилья. Однако Тевье, с мудростью старого человека, взирал на эту молодую нацию, которая еще не постигла бесплодности всех завоеваний, начиная с Ахашвероша (Ксеркса) и кончая Бонапартом. Между тем какой-нибудь столяр — какой-нибудь Товья или Тевия — уже во времена Александра Македонского пользовался пилой и рубанком. Гриша же лишь возмущался непонятным и странным отношением немцев к нему самому. Конечно, немцы — солдаты. Ясно: солдатами им и надлежит оставаться. Чудесно и безумно целиться в противника; или швырнуть в толпу солдат ручную гранату; или, ощерившись от ярости, броситься на врага, штык на штык, и так отшвырнуть его, чтобы тот отлетел, да еще сломал бы себе шею; в любую минуту готовиться встретить опасность, которой угрожает тебе ружейный ствол или метательный снаряд врага. Но теперь уж хватит. Померялись силами. Теперь пора заключать мир.
Гриша до всего додумывался с трудом. Чтобы выяснить причины своих долгих страданий и безысходных кошмарных метаний, он должен был жертвовать многими часами ночного сна.
Гриша часто ловил на себе взгляд Тевье пытливо заглядывавшего ему в глаза. Глаза Гриши — смутно чуял Тевье — выражали, может быть, нечто другое, чем слова, срывавшиеся с его уст. Эти глаза растерянно, беспокойно чего-то доискивались. В том, как они перебегали с одного предмета на другой или застывали в неподвижности, в том, как они искали и вдруг становились пустыми, таилась напряженная пытливость, которая о многом говорила старому столяру.
— Оставь, — сказал Тевье. — Я всегда считал, что все это неважно, важно лишь то, что сказано в священном писании.
И тут же подумал про себя: в священном писании сказано — не убий. И еще ранее: если кто пролил кровь человеческую, то кровь его будет пролита человеком. Конечно, в том же писании так много убивают и так много проливают крови человеческой. Связать воедино эти противоречия — задача мудрецов. Но, может быть, его слова обижают русского или отнимают у него уверенность? По глазам видно, что внутри у него происходит что-то такое, о чем он и сам, может быть, еще не догадывается. А как раз это, по мнению Тевье, заслуживало самого серьезного внимания.
Поэтому он дал Грише высказаться о своем деле и узнал о том, что его, Гришу, взял под защиту генерал, но люди, сидевшие где-то далеко, в Белостоке, отнеслись к нему по-иному.
— Генерал, — сказал Гриша, — обещал мне, что со мной ничего не случится. Ведь это просто смех, они хотят повернуть дело так, как будто Бьюшев жив. А на самом деле он гниет в лесу, за тридевять земель, за сотни верст отсюда. Все это подтвердили свидетели, все знают — и военный суд, и судьи, и лейтенанты, и ландштурмисты, что это чистая правда. И вдруг ротмистр приставляет ко мне этого ефрейтора с ружьем, будто я опять собираюсь бежать. Олухом он считает меня, что ли?