Споры об Апостольском символе
Шрифт:
Но важнее всего условие, на котором дается умбрийцам разрешение построить святилище в честь Константина: ne aedes nostro nomini dedicate cujusquam contagiosae superstitionis fraudibus polluatur. Мнение Буркхардта: «Под этими словами каждый может понимать, что ему угодно» (S. 359), по меньше мере странно. Уже начиная с 319 г. в императорских эдиктах, обязанных своим происхождением Константину, выражение «суеверие — superstitio» употребляется для обозначения языческой религии и ее внешней практики. [73] В изучаемом случае точное значение слова «суеверие» ясно определяется как связью речи, так и местностью, к какой оно относится. Единственное суеверие, какому могло дать повод разрешаемое к постройке здание, был «культ императоров» в той обычной форме, в какую вылилось этого рода чествование уже с давних времен. В этом смысле слова надписи совершенно понятны; они не позволяют никакого перетолкования. А так как этот самый культ, который неугоден императору, называется в надписи «обманом» и «осквернением», то ясно становится, как относится Константин к этому культу. Он смотрит на дело так же, как он смотрел на язычество вообще и как он заявил об этом в указе к жителям восточных провинций. [74] Поэтому Спеллонская надпись далека по своему содержанию от того, чтобы служить основанием для доказательства неопределенного, колеблющегося положения императора Константина между язычеством и христианством; напротив, она должна иметь значение как важное свидетельство в пользу Константина, доказывая, что этот государь был глубоко предан христианской религии. От противоположного вывода должно предостерегать
73
Cod. Theod. IX, 16, 1.
74
Жизнь Константина, II, 24–43.
После изложенного открывается, что под именем «храма», устроенного жителями Спеллона, нужно понимать не здание, назначенное для отправления языческого культа, но великолепную галерею (Halle), в которой нашли себе место как изображения Константина и его сыновей, так и мраморная доска, заключавшая копию императорского рескрипта. Употребленное в надписи название галереи «aedes» не должно считаться чем–либо странным, ибо помещения, где находился портрет императора (imago principis), по этому самому считались священными и пользовались особенными прерогативами, например правом убежища (jus asyli).
В другом роде, но все же вообще правильно, понимает слова надписи известный Моммзен, [75] давая знать, что в ней нет речи о храме в строго религиозном смысле. По его словам, Константин назначил храм главным образом для зрелищ и военных упражнений, причем императором было строго запрещено принесение жертв. «Построение храма, главным назначением которого было служить средоточным пунктом для ежегодных праздничных игр умбрийцев, Константин, конечно, разрешил, но он строжайше воспретил contagiosae superstitionis fraudes», — говорит Моммзен. По смыслу этих слов Моммзена выходит, что имелось в виду построить не почетный памятник во славу Флавиева рода, а какое–то помещение для умбрийских игр, и затем же из слов Моммзена следует, что воспрещен был не только «культ императоров», но и какая бы то ни было языческая религиозная практика. Но такое объяснение едва ли вполне правильно. Ни из чего не видно, чтобы здание, разрешенное императором, назначалось для праздничных игр, по крайней мере, в надписи об этом не говорится ни слова. Да и не видно, чтобы когда–нибудь Константин отдавал храмы для театральных зрелищ и военных занятий. [76]
75
Berichte der konigl. sachs. Gesellschaft d. Wiss. zu Leipzig, 1850. S. 212.
76
В дальнейшей речи Шультце входит в некоторые подробности относительно Спеллонской надписи, но как ни интересны его разъяснения в научном отношении, мы не осмеливаемся изложить их, так как они слишком специальны и любопытны далеко не для каждого.
Шультце со своими воззрениями на Константина Великого выступает в качестве новатора в современной немецкой протестантской науке в области истории. Он защищает христианский характер Константина вопреки большинству современных немецких ученых, во что бы то ни стало доказывающих, что Константин чуть не во всю свою жизнь оставался язычником или полуязычником. Как отнесутся ученые этого последнего рода к воззрениям Шультце? Будут ли они какими–либо софизмами отстаивать свои мнения или же сложат оружие при виде сильного врага? Желателен был бы второй исход, так как доказательства Шультце в пользу его мнения так решительны и очевидны, что лишь закоснелое упорство может спорить против них. Но если бы этого и не случилось, если бы приверженцы распространенного в науке взгляда на Константина стали какими–либо софизмами и искусственными приемами бороться против Шультце, то этим они лишь показали бы, что они служат не истине, а тенденции, и что во всяком случае их дело не может иметь успеха в глазах беспристрастных историков. Следует отметить как очень отрадный факт, свидетельствующий о намерении враждебно настроенных против Константина историков поступиться своими антинаучными теориями и заключающийся в том, что работа Шультце помещена в немецком журнале, издаваемом Бригером, тем самым Бригером, который стоит во главе писателей, оппозиционных в отношении к Константину, и воззрения которого так основательно и серьезно опровергает автор изложенной нами статьи. Давая место работе Шультце в своем журнале, не заявляет ли тем Бригер, что он соглашается со своим противником и отказывается от своего мнения?
Взгляды Шультце как совершенно основательные рано или поздно должны сделаться научной истиной, войти в круг непреложных исторических убеждений. Это едва ли может подлежать какому–либо сомнению. А в таком случае в результате окажется, что наука после долгих и напрасных усилий — которые могли бы быть с большей пользой потрачены на что–либо лучшее — понять христианский образ Константина несообразно с исторической действительностью возвратится вспять, возвратится к тем представлениям о первом христианском императоре, которые изложены в IV в. церковным историком Евсевием Кесарийским. К сожалению, нередко и так бывает… Шультце, таким образом, одновременно достигает двух целей. С одной стороны, он восстанавливает подлинный исторический образ Константина, а с другой — дает возможность правильнее оценить исторический авторитет Евсевия. И эта вторая заслуга Шультце — не без значения. Ибо от того главным образом и происходит шатание мысли в современной протестантской исторической науке по вопросу о Константине, что не хотят доверять свидетельствам и авторитету Евсевия. Перестанут унижать Евсевия, — и вопрос о Константине из запутанного и темного станет простым и легким. К счастью для друзей истины, в последнее время в немецкой, этой передовой научной литературе, стало мало–помалу исчезать недоверие к Евсевию. Кроме Шультце, для которого авторитет Евсевия стоит высоко, о Евсевии с большим уважением отзывается известный немецкий историк Ранке (Weltgeschichte. Leipz., 1883.2 Abtheil. Bd. IV. S. 249–263); о том же Евсевии с чувством глубокой благодарности и признательности пишет Гельцер в своем большом и капитальном сочинении о Юлии Африкане (в особенности во втором томе, изданном в 1885 г.).
Нельзя не пожелать, чтобы русская гражданская историческая наука обратила свое внимание на эпоху Константина. В то время как на Западе наука с таким усердием изучает эту знаменательную эпоху всемирной истории, наша историческая наука хранит гробовое молчание. Можно подумать, что русские ученые обязались круговой порукой ничего не писать о Константине. Пора отказаться от предрассудка, что на византийскую историю не стоит тратить научных сил.
Новые споры по очень старому вопросу из истории жизни Константина Великого [77]
77
Впервые опубликовано в журнале «Православное Обозрение». 1890. Т. 1. С. 72–99.
Интересующиеся исторической наукой нередко встречаются со следующим явлением: чем выше и знаменитее известная историческая личность, тем больше пишут о ней, а с тем вместе и спорят о ней. Явление это с первого взгляда представляется странным: можно подумать, что наука плодит споры, но в действительности наука в этом случае не так виновата, как представляется. Исторический путь великих людей усыпан не только розами; никто не имеет столько врагов между своими современниками, сколько имеют их великие люди. Неудивительно после этого, если известия современников, оставивших нам свои заметки о таких людях, часто представляют большие затруднения для историка. Почитатели великих людей судили о них так, а враги совсем иначе. Позднейшие историки стараются примирить противоречия и установить правильный взгляд, но не всегда и не всем это удается. Желание быть беспристрастным иногда увлекает историка очень далеко, он хочет дать место при оценке исторической личности и тем известиям, какие принадлежат врагам этой личности — и вот на этой последней является несколько пятен. Мы не говорим уже о том, что, случается, позднейшие историки иногда по каким–либо личным симпатиям и антипатиям выражают суждения, служащие диссонансом в массе других голосов, произносящих
К числу великих исторических личностей, о которых возможны споры в науке, принадлежит и первый христианский император римского государства — Константин Великий. О нем идут споры в науке по тем же причинам, по каким возникают споры в ней и относительно других великих исторических личностей. Из числа наиболее спорных вопросов в истории жизни Константина, в последнее время почему–то привлек к себе внимание вопрос о тех казнях, которые совершились в царствование Константина и, конечно, по его воле над некоторыми очень близкими или не столь близкими его родственниками. Трое немецких ученых один за другим посвящают этому вопросу более или менее обстоятельные исследования. С этими последними мы и намерены познакомить читателей. Нельзя сказать, чтобы указанные ученые исчерпали вопрос, но во всяком случае их труды очень любопытны — тем более, сколько знаем, об этом предмете совсем не было что–либо сказано в русской литературе. Правда, указанные ученые неодинаково решают вопрос, например, один из них произносит очень строгий приговор относительно Константина, но это, по нашему суждению, не может служить препятствием к ознакомлению читателей и с подобным мнением, во–первых, потому, что должно быть соблюдено правило: auditatur et altera pars (пусть будет выслушана и другая сторона (лат.). — Ред.), а, во–вторых, потому, что обзор исследований всех трех ученых достаточно ясно показывает, как мало основательности имеют те историки, которые склонны изображать деяния Константина в чертах несветлых. Вопрос настолько приблизился к его благоприятному решению, что приверженцы строгих приговоров относительно Константина служат не более, как показателями того тернистого пути, через который пришлось пройти вопросу прежде серьезного его решения. Переходим к изложению указанных исследований; причем изложим их сообразно с тем хронологическим порядком, в каком они появлялись на свет.
В 1886 г. Виктор Шультце в одном из немецких богословских журналов («Zeitschrift fur Kirchengeschichte») напечатал статью «Untersuchungen zur Geschichte Konstantins des Gross.», в последней главе которой касается вопроса о казнях, совершенных в царствование Константина над некоторыми родственными ему лицами. Автор здесь раскрывает следующие мысли.
Евсевий, преисполненный восторга перед Константином, которого он именует боголюбезным царем, и перед его правлением, начертал самый блестящий образ этого императора; но это изображение находится в противоречии с двумя печальными событиями, происшедшими по воле императора, — событиями, которыми пользуются обыкновенно как доказательством, что историк Константина, христианский епископ, тенденциозен и сознательно неправдив, и что изображенный им герой в сущности есть человек лицемерный и бессердечный эгоист: имеем в виду казнь императора Лициния и убийство старшего сына Константина — Криспа. В мои планы не входит, говорит Шультце, быть апологетом Евсевия и Константина, но я не могу не сказать, что исследование источников, в которых рассказывается о погибели Лициния (кстати сказать, он был женат на родной сестре Константина — Констанции), приводит к тому выводу, что мы не имеем оснований делать обычного в этом случае упрека ни Евсевию, ни Константину. Затем немецкий историк переходит к критике самих источников. Самые подробные известия, говорит он, о последней великой и кровавой борьбе между двумя императорами, Константином и Лицинием, Евсевий сообщает в своем сочинении «Жизнь Константина» (Кн. I, гл. 49 и сл.). Лициний, узнаем мы отсюда, начал становиться — причина не указана — во всё более и более враждебные отношения к своему шурину, хотя этот последний относился к нему с благорасположением. Ненависть к Константину восточного императора скоро выразилась в стеснении Церкви, которое малопомалу дошло до кровавого преследования ее. Константин взял сторону гонимых. Дело дошло до войны между Лицинием и Константином, из которых первый искал себе помощи у языческих оракулов и в суеверии, а второй — искал помощи у христианского Бога и возлагал свои упования на крестную хоругвь. Лициний был побежден и был принужден выпрашивать помилование у победителя; помилование ему было дано, но с некоторыми условиями, на которые Лициний под клятвой выразил свое согласие. Однако же он не соблюл этих условий, тайно собрал войско, в состав которого вошли и какие–то варвары, и решился еще раз испытать военное счастье. Но он и на этот раз обманулся — Константин снова одержал победу; сам Лициний и его споспешники были преданы военному суду и по его приговору казнены. О том же событии Евсевий рассказывает и в другом сочинении, более раннем, в «Церковной истории», и рассказывает совершенно согласно с тем, как это событие описано им в «Жизни Константина», но только много короче. Виновником войны и здесь выставляется тоже Лициний; мотивом к войне указана зависть Лициния к Константину. Замечательно, что в обоих своих сочинениях Евсевий начало войны сводит к политическим замешательствам, причем эта война уже впоследствии приобретает религиозный характер, характер борьбы между христианским и языческим государями. Таким образом, с точки зрения рассказов Евсевия, Константина не в чем упрекать: Лициний нашел смерть согласно приговору военного суда. Нельзя строить обвинения против Константина и на основании известий церковного историка Сократа, который также передает историю борьбы Константина с Лицинием и смерти последнего. Известия Сократа тем больше заслуживают внимания, что они независимы от Евсевия и опираются на какой–то другой источник, хотя нам и не известный, но, по–видимому, очень достоверный. Начало войны у Сократа рассказано сходно с Евсевием, но затем мы встречаемся с новыми материалами. Так, мы узнаем, что Лициний побежден при Хрисополе в Вифинии и отдался на волю победителя; Константин отнесся к нему дружественно, даровал ему жизнь, послал его на жительство в Салонику, на условиях, чтобы он жил тихо и мирно. Но Лициний, по Сократу, недолго соблюдал это условие: он призвал полчища варваров и решился идти с ними войной на Константина. Узнав об этом, Константин приказал его умертвить. Из этого повествования ясно открывается, что Лициний затеял заговор, за что и был казнен. Можно утверждать, что источник, каким пользовался Сократ, тоже допускал мысль, что Лициний был приговорен к смерти на основании военного права. Наконец, есть еще источник, в котором тоже утверждается мысль, что Лициний убит не по личному произволу Константина. Источник этот известен под именем «Валезиева анонима». Здесь о смерти Лициния говорится так: принимая в уважение пример императора Максимиана, который, будучи низвержен с престола, затевал заговоры и тем подвергал опасности государство, Константин, вследствие бунта солдат, требовавших смерти Лициния, приказал убить его. Опять и здесь казнь Лициния представляется делом сторонним для Константина. Правда, в этом же источнике, непосредственно перед рассказом о казни Лициния, замечается (подобного известия нет ни у Евсевия, ни у Сократа), что Констанция, сестра Конетантина, жена Лициния, приходила в лагерь брата и просила его пощадить жизнь мужа, и что Константин, вследствие этой просьбы, позволил Лицинию проживать частным человеком. Но аноним не выражает ни малейшей укоризны Константину по поводу его поведения.
От этой группы источников (Евсевий, Сократ, аноним), независимых друг от друга в своих показаниях и обязанных своим происхождением христианскому обществу, отличаются многочисленные известия, записанные язычниками; эти известия приписывают Константину вероломство в убиении Лициния. Так, языческий писатель Аврелий Виктор пишет, что после того как Лициний был разбит Константином в Вифинии, между двумя императорами, по ходатайству Констанции, было условлено, что Лициний сохранит жизнь; но что потом Константин приказал ему отправиться в Салонику, где он и был убит по воле победителя. Другой языческий писатель, Евтропий, также обвиняет Константина в вероломстве: он говорит, что Константин повелел убить Лициния вопреки данной им клятве. Строже всех прочих языческих писателей по этому поводу осуждает Константина Зосима. Константин, говорит он, послал Лициния в Салонику под предлогом, что он там будет в безопасности, но что вскоре же император попрал клятву ногами и повелел убить Лициния. Говоря о войне Лициния с Константином, Зосима ее зачинщиком выставляет последнего; Лициний, по словам Зосимы, не подавал Константину повода к неприязненным действиям, но этот последний, верный своим привычкам, нарушил договоры и изъявил притязание на такие страны, которые находились под властью Лициния. Относительно последнего пункта нужно сказать: кого считать зачинщиком войны — Константина или Лициния — решить нелегко; одно можно утверждать: война являлась политической необходимостью и не зависела, в сущности, от воли ни того, ни другого из поименованных лиц.