Спроси себя
Шрифт:
— Сейчас кончу, — сказал Семен Макарович и ловко заработал сапожной иглой, будто весь свой век только этим и занимался.
Алексей знал Ершова давно, водил с ним дружбу, но в глубине души отчего-то жалел его.
Семен Макарович, которого мальчишки дразнили Сократом, жил здесь, пожалуй, со дня своего рождения. И было время, когда его запань славилась делом, а ее хозяин упорством и щедростью. Но время шло. Жена его умерла, а сын уехал на Чукотку. Второй раз Ершов не женился, жил в доме один. Руки у него были золотые,
Похоронив жену, Семен Макарович никаких отношений с людьми, кроме служебных, не имел — смирился, зажил тихо, словно утомился от работы к сорока восьми годам и не видел в ней никакой прелести: один голый долг.
— Как живешь-можешь? — спросил Щербак.
— Паршиво.
— Вижу. На мели сидишь?
— А ты, может, мне водицы привез? А, Фомич? Ведра два? — Ершов вздохнул. — Так-то вот.
И Щербак услышал в его голосе скрытую радость избавления от ответственности. Он помолчал немного и сказал:
— Я еще продержусь. А потом? Рядом с тобой сяду. Ты же на мой план петлю вешаешь.
Зазвонил телефон.
— Ну? — сказал Ершов в трубку и шумно задышал. — Все в порядке? Давно бы… Я вам покажу магарыч, сукины дети! — сердито добавил он и бросил трубку. — Два дня связи не было.
— Так что же делать будем? — спросил Алексей.
— Сколько лет тебя знаю, Фомич! И все ты такой задиристый, цепкий. Из такой породы хорошо багры делать. Раз ты о своем плане печешься, то давай так порешим: увольняй меня к чертовой бабушке. И бери мою запань под свою власть. Только как же ты реку уволишь? Наша река тощая, не чета вашей.
Слушая Ершова, Алексей все прикидывал, как бы повысить уровень речушки.
— Природа, Фомич, — философски заметил Ершов. — И весь тут сказ. С нее взятки гладки.
— Ты так думаешь? — спросил Алексей. — А все ли в твоей сказочке правильно? Ты забыл мне про Иванушку рассказать. Между прочим, зря. Сказочку эту тоже Ершов сочинил.
— Как же, — беззлобно согласился Семен Макарович. — Знаю, был такой писатель. С детства помню. — И неожиданно угрюмо добавил: — Устал я, Алексей.
Помолчали. На дворе от жары и скуки злилась собака. Облака плыли легкие, кудрявые, напоминая прически городских девчонок.
— Случись у меня такая беда, — убежденно заговорил Щербак, — поставил бы земляную перемычку — и всем заботам конец.
— Чудак ты, право. Только об этом и думаю.
— Ну и что?
— Неужто лопатой насыпь ставить? Сам знаешь, какая у меня техника.
— У тебя два колхоза под боком.
— Точно, — мрачно согласился Ершов.
— Мог бы и на поклон сходить — помогли бы.
— Ездил, Фомич, ездил. Отказали. Каждый трактор у них на учете. Не до моей беды председателям.
Алексей
Ершов понял его иначе и грустно сказал:
— Так что придется ждать.
Алексей облизнул сухие губы, откашлялся:
— Пойду похарчусь. И летчик мой обедом интересовался, — и вдруг умолк.
Озаренный догадкой, пересел к телефону и позвонил в воинскую часть, стоявшую возле березовой рощи. Щербак видел их лагерь с самолета, когда летел в Осокино.
Он сумел уговорить командира части помочь Осокинской запани поставить земляную перемычку. Положив трубку, сказал:
— Сегодня у тебя солдаты гостить будут. И технику прихватят. Так что созывай свой народ.
Семен Макарович долго молчал, оскорбленный находчивостью Щербака. Он слушал звуки, долетающие со двора: скрип двери от легкого ветра, лай собаки, утомленный крик птиц — и всей своей рано пришедшей старостью понял, что с запанью ему пришло время расстаться, — он здесь не начальник, а лишний человек.
Приподнявшись, крикнул в окно сторожу:
— В рельс вдарь. Погромче! — Потом снова, не глядя приятелю в глаза, повторил: — Устал я, Алексей.
— Я где-то хорошие слова слышал, — задумчиво сказал Щербак. — «Бензин кончился, на самолюбии долечу».
— Чкалов, — определил Ершов.
— Точно. Соображаешь?
Слабая улыбка появилась на лице начальника Осокинской запани.
— Ладно. Поеду я к своим хлопотам. Кончим страду, приезжай ко мне. Потолкуем за жизнь. По рукам?
— Может, и соберусь…
Алексей долго смотрел в карие глаза старого приятеля и сказал просто, с добрым сочувствием:
— Свои должны встречаться чаще.
Стоя у дверей конторы и провожая взглядом уходящего Алексея, Ершов подумал, что Щербак живет на земле в охотку, с удовольствием, и в этом его главная сила.
Градова, сощурившись, смотрела на Щербака, который неторопливо и обстоятельно рассказывал про поездку в Осокино, слушала его с особым вниманием, потому что боялась что-либо пропустить из его показаний.
— Когда вы вернулись в Сосновку? — спросила Градова.
— Поздно вечером.
— Какая погода была на трассе полета?
— Сухая. В Сосновке, — добавил Щербак, — узнал, что в Загорье идет ливень. Это триста километров от нашей запани.
— Какой был горизонт в Загорье?
— Одиннадцатого июня пятьсот шестьдесят, а двенадцатого — уже шестьсот сорок сантиметров.
— Это считается резким повышением?
— Посудите сами: за сутки вода прибыла почти на метр.
— Когда в Загорье начался спад горизонта?
— Через день. Тринадцатого.
— Из материалов следствия, — сказала Градова, — видно, что с начала подъема воды и вплоть до аварии не были закрыты ворота запани, предназначенные для выпуска древесины. Почему это не было сделано?