Спроси у пыли
Шрифт:
Я развалился на леске, переводя дух. Через несколько минут силы вернулись ко мне, я сел и почувствовал желание выкурить сигарету. Не видя Камиллы поблизости, я пошел к машине, надеясь, что она там. Но и у «форда» ее не было. Тогда я бегом вернулся к воде и нашел лишь пенящийся беспорядок. Я позвал ее.
В ответ раздался крик. Он доносился издалека, поверх прибоя, из туманной дымки, застилающей волнующуюся поверхность океана. Мне показалось, добрая сотня ярдов. «На помощь!» — послышалось снова. Я бросился в воду и поплыл. Я быстро потерял ее голос в реве океана. «Я иду!» — орал я снова и снова, пока не понял, что это отнимает у меня слишком много сил. С крупными волнами я справлялся легко, подныривая под них, но вот мелкая волна меня достала. Вода хлестала по лицу и не давала дышать, она просто душила меня. Наконец я выбрался
Внезапно силы стали покидать меня. Мелкие волны замордовали окончательно. Я наглотался воды и уже не мог держаться на поверхности. Я и молился, и выл, и лупил этот океан, хотя и сознавал, что не следует так расходовать последние силы. Вдали раздавался шум прибоя. Я закричал, прислушался и снова позвал. Но в ответ услышал только плеск ряби и бултыханье своих рук. И тут что-то случилось с моей правой ногой, вернее с ее пальцами. Они будто бы застопорились. Я работал ногами, и боль простреливала до бедра. Я хотел жить. Господи, не забирай меня сейчас! Я поплыл на шум прибоя.
Вскоре я почувствовал, что снова оказался в зоне больших волн, я слышал их нарастающий гул. Но было уже слишком поздно, так мне показалось. Я уже не мог дальше плыть, руки мои не поднимались, боль в правой ноге была жуткой. Дышать — это все, на что я был способен. Волна подхватила меня, увлекла под воду и покатила по дну. Итак, это был конец Камиллы и Артуро Бандини. Но даже при таких обстоятельствах я мысленно записывал все происходящее. Я видел, как слова ложатся на бумагу, выбиваемые печатной машинкой. Я продолжал писать, кувыркаясь по острому песку, в совершенной уверенности, что живым мне отсюда не выбраться. Когда волна отступила, оказалось, что вода мне по пояс. Но я уже был так далек от всего этого, мое сознание работало над созданием цельного произведения. Продолжая беспомощно барахтаться, я больше заботился о предельной точности используемых прилагательных. Следующая волна вышвырнула меня на мелководье, я встал на четвереньки и пополз на сушу, задаваясь вопросом, возможно ли из всего этого сотворить поэму. Уже лежа на берегу, я подумал о том, что Камиллы больше нет и разрыдался, попутно отметив, что мои слезы гораздо солонее морской воды. Но я не мог больше лежать, я должен был позвать кого-нибудь на помощь. Я поднялся и прихрамывая побрел к автомобилю. Я так замерз, что у меня зуб на зуб не попадал.
Пройдя несколько шагов, я обернулся. В футах пятидесяти от меня по пояс в воде пробиралась к берегу Камилла. Она хохотала, она просто задыхалась от смеха, наверное, это была лучшая шутка, сыгранная ею, и когда я увидел, как она с легкостью и изяществом морского котика нырнула в набегающую волну, я подумал, что это уж вовсе не смешно.
Я двинулся ей навстречу, ощущая, как с каждым шагом силы мои возвращаются. Я поймал ее, водрузил на плечи, затем, не обращая внимания на крики, царапанье, выдирание волос, поднял так высоко насколько хватило силы в руках и швырнул в небольшую лужу на берегу. От удара у нее перехватило дыхание. Я подскочил, схватил обеими руками ее за волосы и ткнул лицом в грязный песок. Я оставил ее в луже, ползающую на четвереньках, плачущую и причитающую, а сам пошел к автомобилю. Припомнив, что она говорила об одеялах под задним откидным сиденьем, я достал их, завернулся и улегся на теплый песок.
Вскоре Камилла выбралась из лужи и предстала предо мной. Мокрая и свежая, она с гордостью демонстрировала свою наготу.
— Я все еще нравлюсь тебе?
Я молча косился на нее, качал головой и усмехался. Она встала на одеяло и попросила подвинуться. Я освободил место, и она легла рядом. Тело ее было гладким и холодным. Она попросила обнять ее, я обнял, и она поцеловала меня влажными и прохладными губами. Мы лежали довольно долго, я был встревожен, расстроен, и желание не возникало во мне. Что-то вроде серого, мрачного цветка росло между нами, и мысль о пропасти, разделяющей нас, обретала все более определенные формы. Я не знал, что это было. Я чувствовал ожидание Камиллы. Поглаживая ее живот и ноги, я искал это глупое возбуждение, я рвался к нему изо всех сил, пока она ждала, пока она ворошила и терзала мои волосы, пока она молила меня, но ничего не получалось, вообще ничего. Всплывали обрывки письма Хэкмута, мелькали мысли о том, что следует описать, но похоти не было, лишь страх и стыд, и унижение. Я набросился на себя с обвинениями, я принялся ругать и проклинать себя, мне захотелось вскочить и броситься в океан. Камилла уловила мое отступление. Усмехнувшись, она села и взялась сушить волосы одеялом.
— Я думала, ты хочешь меня.
Я ничего не мог ответить на это, просто пожал плечами и встал. Мы оделись и поехали обратно в Лос-Анджелес. Мы не разговаривали. Она курила и как-то странно смотрела на меня, поджав губы и выпуская дым прямо мне в лицо. Я выдернул сигарету у нее изо рта и выбросил на дорогу. Она прикурила другую и теперь затягивалась медленно, самодовольно и с презрением. Я ненавидел ее за это.
На востоке из-за гор поднимался рассвет. Золотые полосы света прорезали небо, словно прожекторы. Я достал письмо Хэкмута и в очередной раз перечитал его. Там, далеко, на Востоке, в Нью-Йорке, возможно, в это время в свой офис входит Хэкмут. Где-то в этом офисе лежит моя рукопись «Давно утраченные холмы». Любовь — это не все, что есть в жизни. Женщины — не единственная радость. Писатель должен беречь свою энергию.
Мы въехали в город. Я объяснил Камилле, где живу.
— Банкер-Хилл? — рассмеялась она. — Да, это место для тебя.
— Абсолютно. В мой отель мексиканцев не пускают.
Мы оба чувствовали отвращение. Она подъехала к отелю и заглушила двигатель.
Я сидел, пытаясь что-нибудь добавить к сказанному, но так и не нашелся. Выбравшись из автомобиля, я кивнул на прощание и направился к отелю. Я чувствовал ее взгляд, будто мне между лопаток вонзили пару ножей. Лишь я подошел к двери, она позвала меня.
Я вернулся.
— Не поцелуешь меня на прощанье?
Я поцеловал.
— Нет, не так.
Ее руки обвили мою шею. Она притянула меня к себе и вдруг впилась зубами в нижнюю губу. Боль обожгла с головы до пят. Я колотил Камиллу до тех пор, пока она не отцепилась. И потом, откинув руку на соседнее сиденье, она улыбалась и наблюдала, как я улепетываю в отель.
Я достал платок и приложил к губе, на материи осталось кровяное пятно. В сумраке коридора я шел к своей комнате, и как только дверь закрылась за мной, огромное желание, которое так упиралось до этого, вдруг возникло и охватило меня. Оно крошило мой череп, донимало зудом в пальцах. Я бросился на кровать, схватил подушку и разодрал ее.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Весь следующий день я думал о нашей поездке. Я вспоминал ее смуглую наготу и жестокий поцелуй, ее дыхание, словно морская прохлада, и я видел себя: бледного и невинного, втягивающего свое формирующееся брюхо, стоя на песке и подбоченясь. Я мерил свою комнату шагами — туда-сюда, и к обеду вымотался так, что даже не мог без стона смотреть на свое отражение в зеркале. Усевшись за машинку, я ударил по клавишам, я изливал на бумагу свою версию произошедшего, я барабанил с такой яростью, что моя портативная машинка отползала от меня и металась по столу. На бумаге я подкрался к ней коварным тигром и одним прыжком подмял под себя, подавив сопротивление звериной силищей. Все закончилось ее слабым трепыханием подо мной, в песке, слезами и мольбой о прощении. Здорово. Превосходно. Но когда я перечитал написанное, все показалось мне вздорным и глупым. Я разодрал страницы и вышвырнул.
Зашел Хэллфрик. Он был бледен, его била дрожь, кожа сморщилась, как сырая бумага. Он завязал с выпивкой — теперь ни капли в рот. Усевшись на кровать, он стал хрустеть костлявыми пальцами и завел ностальгический разговор о мясе: о старом добром стейке, которым он лакомился у себя на родине в Канзас-сити, о восхитительной вырезке и отбивных из нежного мяса молоденьких барашков. Но здесь, в Стране вечного солнца, ничего этого нет, потому что скоту нечего жрать, кроме высохших сорняков и горячего песка, здешнее мясо кишит червями, и продавцы подкрашивают его, чтобы оно выглядело кровавым, и не одолжу ли я ему 50 центов? Я дал ему деньги, и он отправился к мяснику на Олив-стрит. Вскоре после его возвращения по всему этажу пополз острый аромат жареной печенки с луком. Я заглянул в его комнату: Хэллфрик сидел перед полной тарелкой, рот его был набит, челюсти остервенело трудились. Он помахал мне вилкой и проговорил сквозь набитый рот: «Я этого не забуду, малыш. Я отплачу тебе тысячу раз».