Спроси зарю
Шрифт:
Часто уголок любимый по наследству достается, от родителей. Где-нибудь неподалеку, но иногда и совсем далеко от отчего дома. Впрочем, определить, как и почему выбирает себе человек любимое место, — дело невозможное.
И при всем своем трезвом уме и уважении к науке Гусев считал, что дело это разуму не подвластно. Человек и сам не знает, отчего и почему полюбилось ему это место. Спроси — ни за что не ответит. А если станет расписывать: дескать, то да се, лес какой красивый, и рыба берет, и закаты… — верить такому можно только отчасти. Потому что красивый лес, и закаты, и рыба есть в тысячах мест, а выбирает человек себе заветное — только одно…
Домой Гусев приехал поздно. В квартире было холодно и неуютно. Осенний ветер задувал во все щели. Гусев достал из холодильника бутылку пива. Ничего съестного не было. Обычно после работы он заходил в магазин. Но на этот раз магазины были уже закрыты.
От пива Гусеву стало совсем холодно, и он лег в постель, прихватив учебник английского языка, но так и не раскрыл его. Гусев лежал и думал, почему американцы держат Антонова и молчат, рискуя нарваться на дипломатический скандал. Возможность несчастного случая он полностью исключал. Прошло уже шесть дней, как пропал Антонов, достаточный срок, чтобы перевернуть все в городе вверх дном. «Никакой секретной информацией Антонов не располагал. Писал он на темы, далекие от военных тайн…»
Откуда-то с верхних этажей доносилась задорная музыка. Под окном время от времени грохотали запоздалые трамваи. Гусев прислушивался к этим звукам, они мешали ему сосредоточиться.
Дело было, конечно, не в том, что где-то в соседней квартире веселились жильцы, включив на полную мощность радиолу. Просто Гусев никак не мог понять, что же случилось с Антоновым. «Если бы он там что-нибудь натворил, — рассуждал Гусев, — подрался, попал случайно в секретную зону, стал в конце концов жертвой провокации, они сразу бы раструбили об этом на весь мир. А тут полное молчание!»
Гусев устало вздохнул. Волей-неволей приходила мысль, что Антонов решил там остаться. Логика в таком рассуждении была, но… Логика логикой, а уж очень не похож этот Антонов на перебежчика. «Жизнь у него там будет лишена всякого смысла, — думал Гусев, вспоминая все, что удалось ему узнать в эти дни об Антонове. — Вон как о нем Борис Петрович говорил… А уж он-то Антонова знает!»
Но тут же Гусеву приходили на память случаи из практики, когда даже самые близкие люди порой не знали, что замышляли их друзья.
Уже засыпая, он вспомнил, что, занимаясь Антоновым, упустил из виду одну деталь. Последние месяцы Антонов работал в журнале «Заря», а вот туда-то Гусев еще не заглянул. «Впрочем, это вряд ли добавит что-либо нового, — думал он. — Слишком мало Антонов там проработал. Но сходить надо…»
В редакции «Зари» Гусев застал только секретаршу — грузную черноволосую женщину с явственно проступавшими на верхней губе усиками. Оказалось, что редактор журнала был в творческом отпуске, его заместитель читал рукописи у себя на даче. Остальные сотрудники на работу еще не пришли.
— У нас раньше двенадцати не приходят, — сказала секретарша, словно извиняясь.
Об Антонове она сообщила немногое. «Скромный, учтивый, рукописи никогда не задерживает, на письма отвечает в срок…»
— Это верно, что он остался в Америке? — вдруг спросила секретарша. Гусев даже вздрогнул от неожиданного вопроса.
— Откуда у вас такая информация? — удивился он. Секретарша смутилась.
— Вчера звонил наш зам. Сказал, чтобы вынули из номера рассказ Антонова. И про Америку намекнул.
«Намекнул, — зло подумал Гусев, — уж не иначе как Огурцов предупредил этого зама».
— По принципиальным соображениям, значит, отложили? — спросил Гусев.
Секретарша молчала.
— Ну, а мне почитать этот рассказ можно?
— Конечно, можно, — засуетилась она и стала рыться в папках. — Вы даже можете взять его с собой, — секретарша протянула Гусеву гранки. — У нас есть еще экземпляры.
Гусев сунул гранки в карман, записал на всякий случай домашний телефон заместителя редактора и поехал в управление.
Рассказ Антонова назывался «Маленькая совка-сплюшка». Гусев прочитал его в троллейбусе.
«Пилот обернулся и показал Бобряшову растопыренную пятерню. Это означало, что ровно через пять минут Бобряшов, согнувшись, напружинив тело, прыгнет в зябкую ночную темень и много километров будет падать камнем к такой знакомой и такой враждебной земле. Будет падать, пока интуиция не подскажет ему, что надо дернуть кольцо…
Бобряшов не представлял себе, как сложится все остальное — у него не было никогда привычки заглядывать вперед, — он думал только о том, как будет прыгать… И прыгнул.
Он приземлился удачно и, забравшись в густые кусты, стал рыть яму для парашюта. Он работал, как автомат, быстро и четко делая то, что уже сотни раз приходилось делать на тренировках. Лишь кровь стучала в висках, да предательски подергивалось веко. Внезапно острое беспокойство охватило Бобряшова. Уж слишком гнетущая тишина стояла вокруг. Тишина словно грозила ему. Торопясь, он закончил работу и пошел по кустам, все убыстряя и убыстряя шаг. Наконец кусты кончились. Начался глухой еловый лес. Бобряшов побежал. Он знал, что спасение только в ногах… «Скорее, скорее, как можно дальше от места приземления».
Бобряшов боялся, что забыл этот когда-то такой знакомый необъятный лес. Но он бежал не задумываясь, его словно кто-то подталкивал в нужную сторону по совсем невидимой, ощущаемой лишь ногами тропинке. Бежал, спотыкался и падал, снова бежал…
…Ленивый дождик невнятно шумит по кустам, где затаился, глядя на темную спокойную воду Веряжки, Бобряшов.
Дрожат под дождем лапки тальника, тяжело падают на ватник, скатываясь с листьев, одинокие грузные капли.
Время от времени в зеленой крыше словно что-то прорывается — тогда сверху сбегают короткие струйки воды.