Спроси зарю
Шрифт:
— Так и сказал.
Парень задумался, а потом спросил:
— А тебе куда?
Санька объяснил, что он журналист. Хотел бы пойти с ними в озеро.
— Ну так чего же ты сидишь, словно сирота. Располагайся.
Голос рыбака звучал приветливо. И оттого, что вот так просто, без всякой суеты, попал на этот корабль, прямо шагнув с причала, Санька почувствовал облегчение. Он до отвращения не любил сладеньких приемов, которые нередко оказывают журналистам. Он раздражался в таких случаях, терял всякую охоту расспрашивать, о чем-то писать.
Едва Санька перебрался на палубу, как появился Панков. Капитан нес на плече большой ящик, в котором позванивали бутылки, когда он легко перешагивал через бухты тросов, ржавые корабельные винты, лежавшие на пути.
Рыбак, с которым Санька разговаривал, только присвистнул, глядя на приближающегося капитана, и топнул ногой по палубе. Из люка появилась взъерошенная голова. Лицо все перепачкано в солярке. Видно, это был механик. Ни слова не говоря, Панков прыгнул на палубу, снял с плеча ящик и передал в руки чумазому. Тот, словно спрашивая, а что с ним делать, тряхнул ящик так, что зазвенели бутылки.
— Поставь в кубрик, — бросил капитан. — Да поплотнее. Волна.
А потом обернулся к стоявшему рядом с Санькой рыбаку.
— Ну что, Вить? Пошли!
Витя что-то сказал, нагнувшись к люку. Что — Санька не расслышал. Из кубрика появился еще один рыбак. Молча спрыгнул на пирс, снял с кнехтов чалку и снова скрылся в кубрике.
Капитан вошел в рубку и стал у штурвала. Затарахтел мотор, и сетеподъемник тихо двинулся навстречу белым барашкам.
Потому, как спокойно, не суетясь, отчалили от пирса, Санька понял, что народ здесь бывалый. Одного только не мог понять — уж больно молод капитан. На вид — года двадцать два, не больше.
Причал уходил все дальше и дальше, таяли в дымке приземистые домики Новой Ладоги.
Капитан пригласил Саньку в рубку. Спросил:
— Далеко ли с нами?
Санька объяснил.
— Ну что ж, давайте знакомиться.
Он снял со штурвала загорелую руку и протянул Саньке:
— Панков Виктор. — И, кивнув на протиснувшегося в рубку другого Виктора, спросил: — С ним познакомились?
— Не успели, — сказал тот и тоже протянул Саньке руку: — Виктор Морозов, старпом.
Панков улыбнулся.
— С остальными тоже познакомитесь… Нас всего-то четверо. Механик Коля и Володя, матрос.
…Сетеподъемник переваливался с боку на бок на крутой ладожской волне, утопая в пенистых гребнях. Но Саньке было спокойно и уютно с этими ребятами, хотя капитан, словно желая попугать, стал неторопливо рассказывать о коварных повадках и неспокойном нраве Ладоги.
— Как подует сиверик, лучше в озеро не ходить. Перевернуть может враз. И, окромя тощего подлещика, ничего не возьмешь. Нынче шолоник, так тоже не побалуешь. Шолоник — на море разбойник. Захлестнуть может. Но в Олонке можно кадета вдоволь поднять…
— Может, и двинем в Олонку? — сказал Морозов. — Чего под Заозерьем тилипаться!
— Не бери дальней хваленки, а бери ближнюю хаенку. Мы нынче и под своим Заозерьем кадета возьмем.
«Кадетом», как оказалось, зовут здесь толстого сига.
Морозов вдруг хлопнул себя по лбу и обхватил капитана.
— Дурак! Ну как сразу не допер! Витька! Сын?
— Сын, сын… — улыбался во весь рот капитан. — Конечно, сын. Звонили в контору. Сказали: все нормально.
Морозов все мял его и возбужденно кричал:
— А я-то думаю, что с кэпом? Прет на себе ящик водки. Вот потеха. То маленькую не заставишь выпить, а тут ящик. — Он отодвинул Панкова плечом в сторону и крикнул в мегафон: — Колька, у кэпа сын, слышишь, чудак!
По тому, как, дернувшись, шестьдесят седьмой прибавил скорость, было видно, что Колька все понял…
Потом в кубрике, сидя за наваристой ухой из сига, Санька познакомился с Колей и Володей. Они были совсем молоды: Николаю — восемнадцать, Володе — девятнадцать. Капитану оказалось всего двадцать один.
На заводах Санька встречался с ровесниками Панкова. Среди них было много отличных ребят — слесарей, лаборантов, даже мастеров, но всегда кого-то из них воспитывали, опекали, проявляли заботу. Кто-то не выполнял норму, прогуливал, у других с нормой было все в порядке, но они не ходили в школу, кто-то ходил в школу, но иногда прогуливал. Одним словом, почти все нуждались в том, чтобы их опекали, наставляли, учили или по крайней мере руководили ими.
А здесь стоит такой парень у штурвала, поглядывает себе на компас, на разбаловавшиеся волны и, улыбаясь мягкой, затаённой улыбкой, слушает веселую болтовню своего старпома. И хорошо знает, что ему надо делать.
…К ночи они стали на рейде, километрах в трех от маяка — полосатой красно-белой башни, устремленной в рваное небо на фоне бескрайнего черного леса. Ветер понемногу стихал, и озеро ночью совсем успокоилось.
Санька долго ворочался на жесткой койке. Рядом, за бортом, плескала легкая волна, журчала, сбегая по обшивке.
Санька все думал о капитане, о маленьком экипаже суденышка со странным названием «сетеподъемник». Вот у капитана родился сын, вырастет — тоже станет рыбаком и капитаном, как были рыбаками и отец и дед Панкова, будет твердо знать, что ему делать, как жить… И Виктор Морозов тоже знает, чего хочет. Второй год на озере, а уже старпом. Хоть суденышко и маленькое, а на нем, пожалуй, потрудней, чем на большом.
…Утром все заволокло белым зябким туманом.
— Давно такой меркоты не было, — сказал Панков. — Придется погужеваться здесь с полдня.
Где-то далеко подвывал буй-ревун. Ему откликались сирены ставших на якоря кораблей.
Весь экипаж собрался в кубрике.
— Вот вы, Саша, хотите про нас писать, — сказал вдруг капитан. — А про нас уже писали. Где, Вить, писали? — не оборачиваясь, спросил он старпома.
— Будто ты не помнишь!.. В районке. В прошлом году.
— Вот-вот! Стало быть, уже писали… — он помолчал и сказал задумчиво: — Смотрите сами, Саша, как лучше. Вам ведь тоже зря проехаться неохота.