Спустя вечность
Шрифт:
И вдруг, уже осенью, письмо отца попало в нужные руки, можно только догадываться, в чьи, и 21 декабря 1938 года из Гамбурга пришла телеграмма следующего содержания:
гамсун бюгдё алле 20 осло
приезжаю пятницу
маг
Сам я уехал на Рождество в Нёрхолм, но позвонил Кнуту Тведту и попросил его встретить Макса и отвезти в мою маленькую квартирку на Бюгдё алле, где он мог бы немного прийти в себя, пока мы не подыщем ему подходящее жилье. Кроме галстуков и костюмов он вез с собой свою мебель и свои любимые книги, а также подарок, полученный от издательства Бруно Кассирера, гравюру Макса Либермана, и маленькую работу Мунка. Как бы там ни было, он приехал не с пустыми руками, хотя в остальном ничем не отличался от других беженцев.
Макс Тау прошел один этап
У меня сложилось впечатление, что южная открытость и восторженность Макса не всегда встречали понимание у сдержанных и трезвых норвежцев, и я помню, что писатель Пер Воллебек 17 мая остановил Макса, когда тот в дружеской компании произносил несколько напыщенную речь по поводу торжества. Я редко видел Макса таким обиженным и растерянным, как в тот раз. Ведь он в своей взволнованной речи хотел только сказать, как безмерно счастлив, обретя прибежище на родине Хенрика Вергеланна. Он так и не простил Перу Воллебеку, этому врагу романтизма и ученику Сигурда Хуля {108} , его поступка.
Но в лице моих молодых друзей он обрел доброжелательность и дружбу. Я имею в виду менее предубежденных людей, таких как, например, мой товарищ по меблированным комнатам на Пилестредет Эйлив Удде Хауге. После того как он вышел из обреченной на поражение партии НС, он устроился работать в «правую» газету «Сарпен». От всего сердца желая помочь Максу, он предложил ему работу спортивного репортера! Объяснялось это тем, что я когда-то рассказал Эйливу о выдающихся заслугах нашего друга на футбольном поле. Макс отказался, с улыбкой, но весьма решительно. Подобные неумышленные комические ситуации часто возникали на его пути, вместе с тем он очень ценил и растроганно принимал все проявления дружеского участия, даже если они были неудачные.
Я исписал много страниц, рассказывая о Максе Тау и наших взаимоотношениях. Этот рассказ уходит корнями в тот период моей жизни, который навсегда оставил свои метки. Война, предшествовавшие ей годы и послевоенное время, очевидно, оставили метки на каждом из нас.
Таковы были наши первые с ним встречи, так продолжалась наша дружба, ставшая частью и его и моей жизни. Начиная с тех напряженных лет в Берлине, включая войну и оккупацию Норвегии и кончая нашим прощанием на Фрогнер плас в Осло в ночь на 26 октября 1942 года. С той ночи Макс перешел на попечение уже других людей, и дальше его путь его лежал в Швецию.
Моя мать.
Я уже говорил, что письма, которые она много лет писала мне, к сожалению, не сохранились. Причин на то много, в том числе их будничное содержание и моя неспособность понять их ценность, а также то, что во многом они повторяли то, что мне писал отец. Я сохранил лишь письма, полученные от нее во время и после войны.
Мама была во всем человеком настроения. Ее реакции были более спонтанные и часто более бурные, чем реакции отца. Я сталкивался с этим в течение всей жизни, и мы с ней были очень близки. «Женская логика!» — говорил отец, когда по его мнению, ее непоследовательность и чувства начинали преобладать в споре.
Да, чувства. С самого нашего детства и до последнего дня ее жизнь была заполнена любовью и безустанной заботой о детях и внуках. Ее частые поездки по Германии до и во время войны,
Привожу одно письмо, посланное из гостиницы «Паласотель Руссишер Хоф», Вюрцбург, 25 ноября 1939 года.
У меня есть целый час до отхода поезда в Штуттгарт. Еще раз спасибо тебе за вчерашнее письмо! Я так рада, что дома все хорошо, я постоянно боюсь, как бы там чего-нибудь не случилось, а здесь до меня не дойдут ни телеграммы, ни звонки по телефону, все запрещено.
В Германии все спокойно. Даже на границе, где я недавно была. От Кайзершлаутена до границы столько же, сколько от Нёрхолма до Арендала. Я была там вчера ночью, но ничего не слышала. Конечно, солдат всюду много, а также пушек и бункеров (подземных укреплений), но настроение спокойное, никого ни в чем не подозревают. Говорят, что мир ожидает сюрприз — новое оружие. Самое новое, которое до сих пор еще не применялось. Считают, будто Англия быстро выдохнется, они ведь никогда не воевали на своей территории, теперь придется. Вместе с тем, затемнения, зимние холода, бесконечное торпедирование и воздушные тревоги действуют людям на нервы, и люди считают, что правительство должно принять меры. Немцы привыкли к трудностям, они со всем справятся. Мораль тут безупречна, и тот кто надеялся на беспорядки, будет разочарован. Еды здесь достаточно, даже масла и жиров, но все это выдается на человека соответственно его возрасту и работе. Рацион предусмотрен на пять лет, и это без расчета на Россию. Меньше, чем теперь, он уже не будет, напротив, возможно, его даже увеличат. Детям уже увеличили порцию масла, а также рабочим, занятым на тяжелых работах, и тем, кто работает в ночную смену. Кофе плохой, но есть чай и шоколад.
На меня сильно подействовало единство немцев, их самопожертвование и вера в Гитлера. Ни один немец не сомневается, что Англия проиграет эту войну! Я была на фронте и разговаривала с солдатами, они как дети, самодовольны, веселы и уверены, что фюрер знает и может все! Я обедала в военном лагере, они ели масла сколько хотели, нам подали даже настоящий кофе.
С Эллинор я иногда разговариваю по телефону, в последний раз она сказала, что Ш.Э. {109} прислал телеграмму с обещанием скоро приехать. Завтра я позвоню ей из Штуттгарта.
Мне здесь хорошо, выступления идут гладко, всюду собирается полный зал. Все шлют тебе приветы! После периода дождей здесь наступили страшные холода. Теперь я жалею, что не взяла с собой шубу.
Итак, кланяйся всем. Неужели Йесдал единственный, кто не совсем осудил Арилда? Хороша Барбара Ринг, которая так любезна с любым дерьмом! Ну да ладно, Арилд тоже мог бы иногда прислать мне хоть несколько строк!
Всю войну симпатии моей матери были на стороне немцев, питаемые враждебностью, которую она задолго до войны чувствовала со стороны радикалов по отношению к себе и своему мужу. И хотя это отношение в основном не менялось, она спонтанно и резко реагировала на события, когда «дружественная сторона» поступала несправедливо.
Я до сих пор помню, как она была возмущена, когда Муссолини в 1935 году со своей современной авиацией и моторизованными частями напал на Эфиопию. В киноновостях еженедельно показывали страшные кадры, и газеты печатали статьи военного летчика графа Чиано, красноречиво описывавшего бомбы, которые «взрывались, как цветочные горшки», когда он бросал их на эфиопские деревни.
В эти дни отец получил приглашение от Муссолини посетить Италию. Он вежливо отказался, хотя поезда туда ходили по расписанию. Мир клокотал от возмущения. Даже Гитлер не нашел причин похвалить своего итальянского коллегу-диктатора за эти бомбардировки.
Однажды, когда мы с мамой сидели вдвоем на кухне в Нёрхолме, она показала мне это приглашение Муссолини, солидный документ, присланный через итальянское посольство в Осло.
— Знаешь, о чем я думаю, Туре? — сказала она. — Не стоит ли мне, получив доступ к Муссолини, застрелить его?