Спустя вечность
Шрифт:
— Народу насрать на Троцкого, ему нужен спорт!
Много лет спустя он попал в передрягу именно из-за своей работы, связанной со спортом. Во время оккупации он подвизался в департаменте по труду и спорту. Помню, он выступал свидетелем в послевоенных процессах против мелких местных руководителей спорта, которых в чем-то обвиняли:
— Валите все на меня, ребята, я все равно получу десятку!
И он ее получил, но его популярность от этого не пострадала. Чаза уважали и друзья и противники, и не думаю, что, освободившись, он имел хоть одного личного врага.
Когда ему было почти семьдесят пять лет, я сказал:
— Пиши мемуары, у тебя была такая интересная жизнь, и это будет единственная биография спортсмена, написанная им самим!
Мемуаров
За два или три года, прожитые мною в Берлине, хотя и с перерывами, там случилось много интересного, но особенно я запомнил замечательную мастерскую Тони Эрегди. Она находилась в так называемом Доме Садовника. Сквозь открытые ворота с Будапештер штрассе попадаешь во двор с зелеными деревьями, кустами и цветами. Я жил в центре города, в приятном окружении, рядом был Зоологический сад, церковь Поминовения кайзера Вильгельма и Романское кафе. Место встречи художников и литераторов, которые были не в почете в министерстве пропаганды. Моим ближайшим соседом был толстый человек, который держал турецкие бани, и Бруно Пауль, у которого мастерская была, конечно, еще лучше, чем у меня, и с которым я иногда вел короткие беседы на утонченные темы. Ему не нравилось то, что творилось в Германии, ни наставшие времена, ни культурный уровень, и это была не новость в среде художников. Он рассказывал мне о своей жизни в Нью-Йорке, о приключениях в Гарлеме, где его совершенно очаровали песни и музыка негров. Он не упоминал Хайне, и я тогда не знал, что это он достал ему паспорт. Но мы с ним говорили об Улафе, который все еще был близким другом и коллегой Бруно, хотя об интригах против него не упоминалось.
Сегодня я прочитал в книге Дагни, что Бруно Пауль, последний оставшийся в живых из старой гвардии художников, присутствовал на открытии музея Гулбранссона в Тегернзее в 1966 году. Он тогда был уже очень стар, ведь с тех пор как он был моим соседом в Берлине, прошло много лет. По правде говоря, мне он и тогда казался уже старым. Он очень подходил Гулбранссону в качестве модели. У него был большой, свисавший вниз нос, который удлинял его лицо, придавая ему меланхолическое выражение. В книге Дагни есть его портрет, Улаф попал в точку.
Адрес Ерегди на Будапештер штрассе я нашел через объявление в газете. И обратил на него мое внимание мой относительно новый знакомый — литературовед и консультант в одном издательстве, доктор Макс Тау.
А теперь я снова делаю несколько шагов к замочной скважине.
Берлин, 1937 год — мне открывается широкая панорама событий и действий, комедии и трагедии, связанные с именем Геббельса. Попробую рассказать об этом годе и первом полугодии 1938 года, которые и для меня и для моих друзей были насыщены множеством разных событий. Товарищем по команде и главным действующим лицом среди друзей был Маг. Кто и почему дал Максу это прозвище неизвестно, но думаю, кто-нибудь из молодых писателей, которому Макс в свое время помог.
Впервые мы с ним встретились в 1936 году. Представил меня этому деликатному невысокому человеку литературный агент Сигрид Унсет, адвокат верховного суда Эйлиф Му, когда я однажды случайно встретил их в «Блуме». Эйлиф Му пригласил меня за их столик, д-р Тау сказал, что ему хотелось бы поговорить со мной.
Естественно, об отце, подумал я, и действительно о нем мы тоже поговорили. Но я был приятно удивлен, когда Тау в самых восторженных выражениях заговорил о детских книгах мамы, о том, как они популярны в Германии, и с улыбкой спросил, не я ли прототип Улы, старшего из детей Лангерюда. Мне было интересно, читал ли он эти книги и есть ли у него самого дети. Он сказал, что детей у него нет, но что мамины книги — полезное чтение и для взрослых! И объяснил растроганно и подробно, почему.
Уже в первую встречу, до того как мы с ним хорошо узнали друг друга, я отметил присущее ему спонтанное, открытое дружелюбие, но позже я научился различать
Прошло довольно много времени, прежде чем мы встретились снова, это случилось весной следующего года. В Берлине я иногда виделся с писателем Вальдемаром Брёггером и его женой, а Макс, как первоклассная ищейка, участвовал во всем, что касалось норвежской литературы, отсюда и его интерес к Брёггеру. Таким образом, наше знакомство в «Блуме» получило свое продолжение, и теперь мы общались уже почти ежедневно. Он приходил в мою мастерскую на Будапештер штрассе, и я — в его квартиру на Адольф Гитлер Плац, где он и его подруга Рената Зандерлинг снимали две уютные комнаты у еврейской четы Буксбаум. Обстоятельства складывались так, что евреям полагалось жить только у евреев, и осторожный Макс не противился этому. В начале нашего знакомства он проявлял известную сдержанность в словах и поступках, я же все более открыто выражал свое отвращение к системе.
Думаю, Макс в первые годы правления Гитлера искренно верил, что жизнь в Германии улучшится, в том числе и для евреев. Однажды он сказал мне, что ему, как полукровке, возможно, оставят его работу, разве только переведут в какую-нибудь контору вермахта… если будет война! У него было много друзей писателей среди офицеров, он называл Эрнста Юнгера, чью фотографию я видел у него на письменном столе, между прочим, в форме вермахта. К тому же Макс сказал, что он все еще приписан к рейхсшрифттумкамере — комитету по печати.
— А разве ты не чистокровный еврей? — удивился я.
Нет, он точно не знает, но, кажется, его мать арийка, правда, она приняла иудаизм, когда вышла замуж за его отца.
Я не совсем понимал, на что он надеялся. Может, надеялся получить заявление и справку со стороны родственников матери, что она была крещена по христианскому обряду? По правде сказать, я усомнился в его истории, мне она показалась беспомощной попыткой хоть отчасти выглядеть в моих глазах арийцем. Наверное, он до сих пор считал меня в некотором роде приверженцем Гитлера, и не могу сказать, что мне это нравилось. А может, все объяснялось тем, что наш общий друг, невропатолог Петер Куттнер, у которого мать была арийкой, недавно, по словам Макса, был приписан к определенному госпиталю, — на случай, если начнется война.
— Вообще-то, Маг, чистокровный ты еврей или только наполовину, мне все равно кажется, что форма будет тебе не к лицу, — сказал я.
Он как будто немного сник. И признался, что его отец всегда голосовал за немецких националистов. Как голосовал сам Макс, я не спросил, но не удивился бы, если бы и он тоже отдал свой голос Гутенбергу.
Однако вскоре Максу стало ясно, что рано или поздно ему придется эмигрировать. Поэтому не удивительно, что он искал связи и дружбу там, где рассчитывал получить эффективную помощь, в данном случае, у моего отца, через меня в качестве посредника. Постепенно я стал воспринимать его намерения как нечто совершенно естественное, и не видел в этом никакого расчета — мы в любом случае были друзьями, нам было хорошо вместе. И я надеялся, что Макс и Рената познакомятся с моей сестрой Эллинор, которая училась в театральной школе в Берлине, и с мамой, которая иногда приезжала нас проведать.
Макс очень полагался на свои связи в Норвегии. Ему надо только приехать туда, имея паспорт, а там влиятельные друзья помогут ему.
Но вся трудность заключалась в том, что паспорт Макса был аннулирован. В таком же положении была и Рената. Она рассчитывала перебраться в Англию, где у нее были надежные друзья.
Рассказывая о 1937–38 годах в Берлине, я не могу не отдать дань уважения памяти Ренаты Зандерлинг. Я помню красивую, статную женщину, лет сорока-пятидесяти, рыжеволосую и голубоглазую. От первого брака у нее был сын, скрипач. Он жил в Москве, о чем нельзя было упоминать, потому что там он был знаменитостью.