Спустя вечность
Шрифт:
Спрашивается, зачем такой известный художник как Хайне, с которым я познакомился в Норвегии уже во время войны, пошел на такое? Да, я прекрасно понимаю, что он, будучи евреем, ненавидел режим, отнявший у него не только кусок хлеба, но и обесценивший все его достижения на посту ведущего художника в «Симплициссимусе»… Однако направить свою ненависть на друга и коллегу, который всегда помогал ему… Поистине это был один из тех иррациональных поступков, которые порой случались в атмосфере травли, характерной для того времени. Позже Хайне сказал одному из учеников Улафа, художнику Рагнвальду Бликсу, что он никогда не верил, будто Улаф его предал. Но ему так и не простили его поступка.
Прошло пятьдесят пять лет с тех пор, как я познакомился с художниками, которые с самого начала работали в «Симплициссимусе». И я рад, что судьба свела меня с ними.
Высокий, добродушный Эдуард Тёни, уроженец Южной Тиролии, специалист по изображению офицеров и светских дам, жанр, который в журнале всегда был актуальным.
Очень добрый, глуховатый, Вильгельм Шульц. Он никогда не рисовал карикатур, только великолепные жанровые сцены из немецких будней.
Карл Арнольд, может
Йозеф Обербергер, лучший ученик Улафа, который много лет спустя занял его профессорское место. Он был похож на цыгана и был любимой моделью Улафа. Меня он тоже учил некоторое время, но мы с ним не поладили. Он считал Эдварда Мунка слишком литературным и несозвучным времени. В последнем он уж точно был не прав.
С Бруно Паулем {101} , рисовальщиком и архитектором, я близко познакомился в Берлине в 1937 году, когда снимал мастерскую по соседству с его домом на Будапештер Штрассе. Именно Пауль раздобыл Хайне фальшивый паспорт, чтобы тот мог уехать в Чехословакию.
То, как я представляю их здесь, коротко, одного за другим, потому что не имею возможности вдаваться в подробности, напоминает презентацию театральной труппы, где у каждого актера свое амплуа. В каком-то смысле так оно и было. Они отражали картину немецкого общества, и вместе с тем их сатира охватывала всю Европу.
Едва ли сегодня, во всяком случае у нас, в Норвегии, люди понимают, что значил для тогдашней Европы «Симплициссимус» — свежий и остроумный журнал. Теперь слово взяли другие издания, и «Симплициссимус» стал историей. Но начиная с девяностых годов XIX века, когда его молодой основатель Альберт Ланген, зять Бьёрнстьерне Бьёрнсона, вынужденный временно бежать из Германии, обосновался в Париже, он работал очень активно. Как символ, приговоренный к заключению в тюрьму за оскорбление высочайшего лица, Ланген и его сотрудники на свой лад были глашатаями свободы слова в Германии, сопровождаемого юмором и сатирой свободных иллюстраций. Накануне первой и второй мировых войн журнал постоянно раздражал и королей, и императоров, и политиков, и судей, и буржуазию. Ничего удивительного, что «старая гвардия» «Симплициссимуса», которая еще работала, когда Гитлер пришел к власти, испытывала определенные трудности. А когда разразилась последняя война, журнал перестал выходить из-за трудностей с бумагой.
Поначалу мне в Мюнхене пришлось нелегко, я жил в незнакомых условиях, и у меня быстро кончились деньги. На свои письма домой я получал ответы и, надеюсь, они помогали мне держаться в достойных рамках. Письма отца были невеселые. К сожалению, мы с братом и сестрами достигли того возраста, когда большинство родителей хотят снова видеть своих детей маленькими.
Если вначале тебе требуется денег больше, чтобы устроиться на новом месте, ты, конечно, их получишь. Я советовался кое с кем в Германии и узнал, что 250 — приличнаясумма для ученика Академии, многие не получают и половины этого. Мне только хотелось бы, чтобы ты жил пристойно, хотелось предупредить, и раньше и теперь, чтобы ты не проматывал деньги на одежду, это мне отвратительней всего остального. Одежда создает человека, согласен, но одежда не создаст личность. Тем более недопустимо так себя вести в нищей Германии! Пусть никто не скажет о моем сыне, что он любит свои костюмы, как сказали в юности об одном моем знакомом.
Словом, пойди к Лангену, покажи ему эти строчки и получи сотню или две, чтобы ты мог хорошо устроиться с квартирой, мастерской и всем, что необходимо для живописи. Этого должно хватить, в следующий месяц ты получишь еще двести пятьдесят марок.
Мне хочется устроить своих детей наилучшим образом, но все получается как-то шиворот-навыворот. Я так устал и измотался, борясь с вами, что по ночам лежу и мечтаю о смерти. Я все пишу и пишу своими трясущимися руками, а вы это читаете или не читаете, во всяком случае на вас это не действует. Ты раскидал шесть тюбиков краски на своей полке, и теперь они лежат там без крышек, найти крышки невозможно. Неужели у тебя нет времени закручивать крышки? Я знаю, это обычная небрежность живописцев, они натуры широкие, а потом ходят, как нищие, и пытаются отделаться от своей мазни. Научись бережно относиться к своим вещам, это главное в жизни… Сесилия превратилась в настоящую истеричку, мне пришлось снова послать к ней Арилда, он тоже должен быть сейчас в Бордо и немного заниматься французским… Эллинор начала нормально есть и теперь похожа на человека, но все равно ужасно красит лицо, психика у нее все-таки нарушена. Она умоляла сделать ей рождественский подарок и получила кольцо, которое стоило тысячу марок. Вчера я нашел это кольцо среди всякого хлама в ящике комода в прихожей…. И так все время, не знаю, сколько я еще смогу это выдерживать. Ты презираешь мои лесные посадки. Это говорит о твоей недальновидности, тебе кажется, что эти деньги было бы лучше потратить на личные потребности. А по-моему, я смотрю чуть дальше, чем ты: через сорок лет эти саженцы превратятся в лес, он прославит имя семьи Гамсун и спасет его от забвения. Ты, наверное, помнишь, что написано в „Речах Высокого“ {102} : „Вечно бессмертна умершего слава“. Всю остальную чепуху, что скажут о нас, можно будет прочитать на могильных плитах.
…Арилду не хотелось снова ехать во Францию, ему нравится болтаться в Осло и не заниматься этим проклятым французским, а попробовать изучить стенографию, бухгалтерию и машинопись, ну и в таком роде, и еще ему хотелось ходить на лекции по государственной экономике. Так он мне написал! От такого непостоянства характера хочется рвать на себе волосы, он не в состоянии перевести на французский короткую записку, но уже готов заняться изучением множества других предметов, даже не надеясь добиться успеха ни в одном из них… Никакого просвета, никто из вас не удивится, если я в один прекрасный день просто исчезну. Я так устал, и в моей жизни нет ни капли радости. Хотя всю жизнь я работал как проклятый!.. Попробуй, Туре, ведь ты старший, обуздать его безумие.
Я сам напишу несколько слов Лангену, чтобы он выдал тебе еще немного денег».
Немного грустно и странно читать сегодня эти жалобы на Арилда, который с годами стал образцовым земледельцем и лесоводом в Нёрхолме, не щадя сил своих добывающим плоды земли.
Но отец чувствовал свой возраст, и с каждым годом он мучил его все сильнее. Теперь я уже сам достиг этого возраста и понимаю его. Помню он сказал:
— Подумай, если бы я сейчас был таким, как в прошлом году!
В ту осень отцу исполнилось семьдесят пять лет. Верный традиции, он и на этот раз сбежал из дома, они с мамой проехали на машине большую часть Южной Норвегии, посетили Гудбраннсдален и его родной городок Лом. Мама говорила мне, что он хотел просить аудиенции у короля, раз уж он все равно уехал из дома, и поблагодарить за все дружеские поздравления с днем рождения, которые он получал все эти годы, но потом передумал. Нервы, здоровье и усиливающаяся глухота удержали его от этого шага.
Когда они снова вернулись в Нёрхолм, я получил от отца несколько писем, тон и настроение которых были немного светлее.
У меня еще с довоенных времен в филиале Дрезденского Банка в Мюнхене лежит крохотная сумма, но мне надоело несколько раз в году писать им, что счет не аннулирован. Теперь ты можешь пойти и снять эти 95 марок. Возьми с собой эти бумаги и подтверди свою личность паспортом, может быть, покажешь им мои письма с твоим адресом — в банках все ужасные формалисты!
Мама, наверное, написала тебе, что двенадцать позолоченных стульев уже стоят у нас в зале, а стулья из тисненной кожи мы переставили в столовую и убрали оттуда прежние, маленькие. Выглядит роскошно. Завтра Эллинор (вместо Арилда) уезжает в Бордо. Они с Сесилией хотят вместе заняться там французским. Арилд живет в твоей прежней комнате в „Фемиде“, он будет заниматься в школе Берлица в Осло и одновременно учиться журналистике, чтобы потом работать в газете… Один мамин родственник — Булль — гостил у нас несколько дней и завтра вместе с остальными гостями уезжает в Осло… Хоть бы все у вас, у моих детей, было в порядке! Мое летнее бегство сильно меня утомило, я уже слишком немощен, чтобы неделями скрываться и ездить на автомобиле. Благослови тебя Бог, Туре!»
Я просмотрел присланные тобою счета, и раз ты так много платишь за комнату (мастерскую), — целых 90 марок — то, конечно, 250 марок тебе мало. Тратить на обед всего сорок пять — этого недостаточно, ведь это всего полторы кроны на наши деньги, для настоящего обеда этого мало. Я напишу Лангену, что с 1-го ноября (не знаю, в какой день ты получаешь деньги), ты должен получать по триста крон в месяц. Словом, триста крон в месяц вместо двухсот пятидесяти. Жить впроголодь — никуда не годится, ты такой крупный, тебе надо хорошо питаться. Эти дополнительные пятьдесят марок пойдут тебе на дополнительное питание и художественные принадлежности. Если и этого окажется недостаточно, скажи. Писать натурщиков тебе тоже надо время от времени. Конечно, ты мог бы обойтись более дешевой мастерской, но теперь все улажено… Нет, Богс не должен ничего делать, чтобы я получил лишние деньги, я не хочу идти окольным путем и зарабатывать на том, что я всего лишь незначительный друг Германии в Норвегии… Сможем ли мы с мамой приехать в Германию и потратить на это часть денег, я еще не знаю, пока это только разговоры…»
Моя первая встреча с Мюнхеном состоялась, как я помню, в 1926 году, когда какой-то возмущенный человек чуть не оторвал рукав моей скаутской формы, приняв ее за военную. Теперь же я почти не видел там Сердитых, раздраженных людей, город был веселый и гостеприимный — во всяком случае, внешне, сердитые люди либо подобрели, либо сидели по домам. Мы, иностранцы, — я большую часть времени проводил с норвежскими студентами, — почти не видели того, что происходило за фасадами. И концентрационный лагерь Дахау под Мюнхеном мы воспринимали почти как обычную тюрьму. А где сидели политические заключенные? К сожалению, мы даже не задумывались об этом, и газеты никогда о таком не писали. Мы легко относились и к тому, что касалось нас самих, и всех остальных.
Серьезная работа? Яне всегда использовал время так, как мне велела совесть, считая, что жить и учиться во вдохновляющей тебя среде — тоже часть «ремесла художника».
Вместе со своим коллегой Коре Грувеном и другими друзьями я с удовольствием посещал приятные, припрятанные от посторонних глаз кабачки художников, такие как «Симплициссимус» и «Малкастен».
Здесь можно было дешево и поесть и выпить под песни и декламацию артистов кабаре среднего уровня. Часто довольно смелых и на грани политически дозволенного. Я познакомился с другом Улафа, очень популярным комиком Карлом Валентином. Ему, единственному представителю арийской расы, было запрещено приветствие «Хайль Гитлер!»: он так смешно это делал, что все кругом хохотали.
Если после закрытия нам еще не хотелось спать, мы шли на Мариенплац, в мрачный старый пивной бар, который открывался, когда все другие закрывались — в четыре или пять утра. Его клиентами в основном были люди усталые или слишком веселые, жаждущие продолжения веселья, извозчики и проститутки. Однако пиво там, как и везде в Мюнхене, было хорошее, мясные блюда — отменные, хотя эти типично баварские кушанья и тяжелы для желудка.
Мне было интересно изучать эту многообразную человеческую фауну из коренных баварцев, бывших завсегдатаями этого бара, и я понимаю, почему и Киттельсену и Вереншолду {103} так нравилось делать там зарисовки. Однажды мы зашли туда вместе с Улафом после академического карнавала «Швабилон». На Улафе был карнавальный костюм из шерсти, который он надевал каждый год, своего рода костюм дьявола с шапочкой. Этот костюм выдерживал все, что могло с Улафом случиться, когда праздник был в самом разгаре… и после него. Улаф сам рассказывал, как однажды проснулся в снежном сугробе в двадцатиградусный мороз и добрался до своей городской квартиры даже не простудившись. Здоровье у него было железное.