Спустя вечность

Гамсун Туре

Встреча с Германом Штером была запоминающейся, но в то же время разочаровала меня, во всяком случае, при сравнении ее с неделей, проведенной в Визенштайне. До тех пор я не читал ни строчки, написанной Штером или о нем, никогда не видел его фотографии. Он был из так называемых «певцов родного края», перу которого, безусловно, принадлежали превосходные описания людей и вообще Верхней Силезии, поэтом, которого Макс в свое время вытащил на свет Божий. Это так растрогало моего отца, что он, не имея раньше ни малейшего понятия о творчестве Штера, написал в издательство такой отзыв: «Не знаю, зачем вам нужен я, если у вас есть Герман Штер!»

Макс не жалел усилий, когда дело касалось писателей из его любимой Верхней

Силезии, и продвинуть Штера ему, наверное, удалось лучше всего. Насколько мне известно, его до сих пор читают в Германии.

Штер был невысокий, тучный, с гладковыбритым лицом, густыми, зачесанными назад волосами, резко очерченным профилем и хриплым голосом. Во время разговора он имел обыкновение отворачиваться, потому что бы слеп на один глаз. Не знаю, было ли это в какой-то степени связано с тщеславием. Я готов был изобразить его в три четверти, и он спокойно согласился на это. Он был хорошей моделью, сидел неподвижно и с серьезным видом — между приступами кашля, вызванного бронхитом и неумеренным курением.

Конечно, неизбежной темой наших разговоров были Герхарт Гауптман и Кнут Гамсун. Макс и Мориц тоже упоминались, но в очень неуважительном тоне. Вот тогда-то я понял, что их дом не считался приличным местом для проживания и что их хорошо известные отношения воспринимались Штером и его семьей, как непатриотичные и предосудительные.

В первый же сеанс я передал хозяину привет от Макса Тау. Немного помолчав, он вдруг решительно сказал, как будто что-то вспомнил:

— Ах, этот…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.

Он ответил:

— Один из этих высоколобых. Вам, конечно, известно, что он еврей?

Портрет Германа Штера мне тоже не удался. Я написал его очень быстро, повозиться пришлось только со слепым глазом. В него можно было вложить любое выражение. В Берлине Макс спросил меня, какое впечатление произвел на меня Штер и передал ли я ему привет. Мне не хотелось огорчать Макса, и я умолчал о нашем разговоре, сказав, что тот ему тоже передал привет. Но думаю, Макс догадался, что это было неправдой.

Сегодня я часто вспоминаю красивый лесистый Ризенгебирге, прогулки с Максом и Морицом и отверженным писателем, которого звали Мильх. Правда, я все время боялся, что мы случайно столкнемся с кем-нибудь из семейства Штера… Хотя, что с того? Бедствия войны и нужда наверняка заставили их потом сплотиться, однако удалось ли им сохранить при этом жизнь? Их страна, их дом сегодня отошли Польше.

Не меньше, чем о них, я думаю и о последних годах Герхарта Гауптмана, что тоже не могло не обернуться трагедией. Духовный человек, оказавшийся в мире самой циничной жестокости. Последнее, что я читал из написанного им, был протест, манифест скорби о стертом с лица земли Дрездене, в самом конце войны. Столица его родины, красивейший город Германии, в котором за одну ночь от горящего фосфора погибла четверть миллиона гражданских беженцев с востока.

Через год умер и Герхарт Гауптман… Твой характер — твоя судьба. Ни в одном мудром изречении не было меньше правды, чем в этом!

Осень 1937 года. Моя сестра Эллинор, в то время молодая здоровая девушка, способная и впечатлительная, с оптимизмом смотрела на свое будущее актрисы. Она училась в театральной школе в Берлине и была явно талантлива. Эллинор гораздо больше, чем я, была связана с кругами, страдавшими от гитлеровской бдительности.

Фюрер, как известно, был поклонником оперы, оперетты, театра и еще одного вида искусства, которым так и не сумел овладеть, а именно изобразительного искусства.

Однажды Эллинор привела ко мне живописца, который специализировался на том, что писал и рисовал животных. Он подарил мне свою фотографию: он держит в руке череп какого-то животного. Глаза у него были широко открыты, он изображал принца Гамлета. На фотографии размашистая подпись: Ich, Bolschweiler!Это

была его фамилия. Он сказал мне, что без него Гитлер наверняка погиб бы и что фюрер неравнодушен к его искусству. Он показал мне несколько рисунков из берлинского зоопарка. Самые обычные обезьяны и львы, но Гитлер похвалил их на выставке и тем самым обеспечил ему успех — так этот художник, во всяком случае, считал. Вскоре этот бедняк погиб вместе с самолетом.

Эллинор посещала изысканное общество, которое называлось « Kameradschaft der deutschen K"unstler» [37] . Иногда туда заходил фюрер, он разговаривал с художниками, всегда дружески и заинтересованно, и, естественно, с Эллинор тоже. Но он ни разу не упомянул ее отца, очевидно, не читал ни одной его книги. Об отношении Гамсуна к новой Германии ему, разумеется, было известно, но в этом обществе он никогда не говорил о политике. Здесь он находился среди людей, которые, по его мнению, ничего в ней не понимали. В других областях — да, и тут наша Эллинор едва не угодила в передрягу. Она рассказала мне об этом много спустя. Гитлер, как известно, был фанатичным противником курения. Однажды когда он подошел к столику, за которым сидела Эллинор со своими друзьями, там возникло замешательство. Задумавшаяся о чем-то Эллинор держала в губах дымящуюся сигарету.

37

«Товарищество немецких художников» (нем.).

— Погаси сигарету, тут фюрер!

Но фюрер любезно махнул рукой:

— Нет-нет, пусть, фрёкен Гамсун курит, если хочет!

Эллинор не сообщила мне ничего нового. Таким Гитлер тоже бывал — волк в овечьей шкуре, а его сторонницей она не была никогда.

Между тем, наступил день, которого я давно ждал. Отец писал, что хочет навестить нас с Эллинор в Берлине, это событие могло стать весьма важным для Макса Тау, если бы нам удалось по-настоящему свести их вместе, а не ограничиться коротким «здравствуйте» и «до свидания». Одна из трудностей заключалась в том, что они не понимали языка друг друга. Попытки моего дорогого Мага говорить по-норвежски до сих пор не увенчались успехом, а отцовское знание немецкого языка ограничивалось всего несколькими словами. Мы договорились так: Макс должен сидеть в своей квартире на Адольф Гитлер Плац и ждать нашего звонка, мы сообщим ему по телефону, какой день лучше всего подходит для встречи.

Подготовка прошла блестяще, ведь мы хорошо знали своего старого отца, который предпочитал все делать по-своему, но по доброте душевной мог позволить уговорить себя на что угодно. Ему только нужно было время, и мы водили его по Берлину, по тем местам, где все было не так прекрасно, как приезжие себе представляли. Эллинор привела нас в свою маленькую меблированную квартирку, где сама готовила себе еду. Ее хозяйка сразу обратила наше внимание на то, что у нее «nichtarisches Haushalt» [38] , другими словами, что она еврейка, однако это нас не смутило. Комната была красивая и чистая. Рядом с домом был парк со скамейками, которые, как и две комнатки Эллинор, были «неарийские». Желтыми буквами на них было написано, что они только для евреев. Отец устал после долгой прогулки и с раздражением уселся на запрещенную скамью — «Проклятая глупость!» Да, подумал я, если бы только это…

38

Не арийское хозяйство (нем.).