Спустя вечность
Шрифт:
Вспоминая всех, отделенных от меня временем, я бы хотел рассказать еще о многих, и, возможно, кое-кто еще всплывет в моем рассказе по той или иной причине. Дневник, начатый в детстве, я вскоре забросил, мне казалось, что ничего важного, о чем стоило бы писать, либо со смехом, либо с негодованием, со мной не случается. А ведь именно потому люди и ведут дневники.
Когда я вспоминаю людей, события, настроения и пытаюсь их описать, я сталкиваюсь с той же дилеммой и теми же сомнениями, что и в детстве, когда в конце концов сжег свой дневник. Писать трудно. Слова и истины, бывшие когда-то свежими, при употреблении изнашиваются, необходимо мастерство и чувство стиля, чтобы их обновить. Это одна из причин. И я иду дальше. Полный сомнений, но с честнейшими намерениями, я отхожу от замочной скважины, чтобы в более широкой перспективе увидеть еще одного старого друга, портрет которого я написал раньше и который мне теперь хочется закрепить словами, после того как в течение многих лет он был как бы затенен всевозможными событиями.
Мой покойный друг Кнут Тведт занимал одну из самых больших и светлых комнат на Пилестредет, 31. У него было много книг, на стенах висели картины Кая Фьелля и Турстейнсона, для меня это было открытием, и я это ценил.
Сегодня имя Кнута Тведта — не пустой звук для всех, кто связан или как-то соприкасался с искусством, юриспруденцией, радиовещанием, музыкой, литературой и, между прочим, с футболом.
Когда мы познакомились, он служил секретарем в министерстве социального обеспечения. Ему еще не исполнилось тридцати лет, но он уже читал лекции в университете в Осло. Его специальностью была Конституция Норвегии. Сколько же это дало ему потом поводов для размышлений! Но я никогда не донимал человека, помогавшего мне в те трудные годы, вопросами о положении юстиции в освобожденной Норвегии и о § 97 {93} . Я достаточно хорошо представляю, что он мне ответил бы. Адвокат Верховного суда знал свое дело. Надо ли говорить и о всех его культурных начинаниях и, вообще, об огромном вкладе в общественную жизнь. Моя благодарность — это благодарность человеку и другу, скрывавшимися за фасадом должностей и званий.
Кнут был знаком с Турстейнсоном еще до меня, они оба были из Драммена. И учитывая безграничный местный патриотизм, который этот обычный норвежский город внушает своим сыновьям и дочерям, странно, что Кнут не познакомился лично и с поэтом Херманом Вильденвеем. Если быть точным, Вильденвей родился в Недре Эйкере, но, по сути, это тот же Драммен, и большинство драмменцев смотрят на это сквозь пальцы. Однако свел их вместе все-таки я в 1934 году в кафе «Гранд». И тут уж никуда не денешься. Это знакомство и дружба благодаря радиопрограммам, выступлениям и публикациям Кнута Тведта весьма укрепили и до сих пор укрепляют популярность Вильденвея.
Мой двоюродный брат Кай Фьелль тоже вырос недалеко от Драммена. Он родился в Скутере и был сыном маминой сестры, бывшей замужем за Конрадом Фьеллем. Привязанность Кнута Тведта к Каю и его семье была не менее давней, чем моя.
Мы с Кнутом быстро сошлись. Ему было близко творчество моего отца, я сразу это почувствовал, когда увидел в его комнате собрание сочинений Гамсуна. У меня сложилось впечатление, что он прекрасно знал все эти книги и охотно говорил о них.
Мы провели много приятных часов — и вдвоем и в компании наших общих друзей. Его юмор, острый взгляд, подмечающий в людях все мелочи и оттенки, соответствовали и моим тогдашним политическим мечтаниям и никогда меня не отталкивали. Ирония его была мягкой. Он придерживался левых взглядов и снисходительно относился к моим и некоторых моих друзей национал-радикальным настроениям.
То были странные времена во всех отношениях. Мы носили на лацканах маленькие значки НС — писатель Аксель Сандемусе {94} назвал их «вшами», — но редко слышали обидные слова по этому поводу, только если случайно оказывались в восточном районе Осло или во время демонстраций затевали ссоры с противниками. Что, как я уже говорил, было не в моем характере, люди должны иметь право думать, как хотят. После 1936 года эти значки исчезли и появились опять, только когда немцы стали хозяевами нашей страны.
В тридцатые годы я любил заходить в кафе «Аллианс Кондитори» на улице Карла Юхана. Теперь его уже нет. Здесь кто до, кто после обеда, как кому было удобно, сидели за чашкой кофе и читали газеты. Кафе как кафе, но это было тихое и уютное место.
Туда приходила — думаю, каждый день — нарядная пожилая дама, невысокая, худая, сильно накрашенная. Она выглядела такой хрупкой и нежной, что когда она шла, почему-то казалось, что она вот-вот упадет. Часто у нее в руке был цветок, и, прежде чем сесть, она брала у барменши вазочку с водой, опускала в нее цветок и жеманно ставила вазочку на свой столик. Это напоминало ритуал, удивительное дыхание утраченной женственности. Это была Милли Берг, знакомая моего отца, первая любовница Мунка в восьмидесятых годах прошлого века и одна из первых красавиц среди богемы. Когда я лет через пять оказался в гостях у Мунка в Экелю, я забыл спросить у него о его первой любви. Но оно и к лучшему, Мунк ненавидел всех, кого когда-то любил.
Как известно, Пер Крог увековечил ее и ее мужа, директора театра Людвига Берга, в своем великолепном панно, украшающем кафе «Гранд»… Я много раз думал, как было бы интересно поговорить с нею, она всегда была одна, что-то писала, но, с другой стороны, я не из болтливых, и сам не люблю, когда мне мешают читать газеты.
Зато я познакомился с другим завсегдатаем этого кафе, который, так же как я, любил сидеть в одиночестве, это был молодой еврей по фамилии Гольдберг, он изучал медицину.
Гольдберг был умный, хороший человек, хотя выглядел всегда недовольным и угрюмым. Он был весьма образован и, наверное, разбирался не только в искусстве и живописи, но ни о чем другом мы с ним никогда не говорили. Правда, он рассказал мне немного о своей еврейской среде, о друзьях и знакомых. Это был небольшой круг людей и в Осло и вообще в стране.
Разумеется, я встречал евреев и раньше, до него. Евреем был и друг отца христиан Кёниг из «Гюлдендала», а также ряд немецких артистов и художников. Но тут я впервые встретил своего сверстника, и тоже норвежца, и беседовали мы с ним, исходя из того факта, что он — иудей, а я — германец, что подчеркнул, собственно, он сам. Мне он нравился, да и он тоже не имел ничего против меня, несмотря на мою приверженность к той части политической молодежи, которой он не мог симпатизировать. Мы беседовали о разных вещах, он на своем спокойном, немного насмешливом диалекте Осло. Кстати, он первый рассказал мне о статье моего отца, в которой говорилось о древней культуре еврейского народа, его пророках и выдающемся вкладе этого народа в сокровищницу современной культуры.
Гольдберг как будто имел влияние в своих кругах. Помню, я однажды сказал, что идут разговоры о том, что 17 мая надо возложить цветы на могилу Вергеланна и сказать о нем несколько слов. Хорошо бы из соображений гуманности это поручили не еврею, считал он. Не знаю, было ли это принято во внимание.
Эйлив, мой приятель по меблированным комнатам, во время войны был в Англии и знал Гольдберга. Он рассказал мне, что тот оказался необычайно храбрым и самоотверженным врачом. А погиб при атаке на наш конвой.
Можете мне не верить, но я никогда не считал НС откровенно антисемитской организацией, пока не пришли немцы, которые отравили партию ядом юдофобии. Да и тогда это было больше на словах. Конечно, бывали исключения, ведь известно, что такое примитивное мышление и воздействие некоторых факторов на людей. В НС были всякие люди. Там хватало слабохарактерных и бесчувственных, но встречались и сострадание и даже мужество. Мои друзья, да и многие другие по излишнему идеализму и наивности позволили затянуть себя в этот водоворот, но преследования евреев они воспринимали как зло, и делали то немногое, что могли, чтобы помочь знакомым евреям, когда ад разверзся.