Спустя вечность
Шрифт:
Мне, между прочим, он рекомендовал держаться и старых и молодых художников, даже тех, которых считал моими противниками:
— Не все же они дураки! — говорил он. И часто ходил со мной на выставки, на хорошие выставки. Других он не посещал. «Мой глазной врач запретил мне смотреть плохие картины!» — говорил он.
Несмотря на семь картин, висящих в Национальной галерее, и на то, что его работы были представлены во многих галереях и собраниях живописи в Норвегии и за границей, Турстейнсон всегда чувствовал, что сильные противники умаляют его значение, да и его материальное положение не всегда было прочным. Я до сих пор слышу его низкий, чуть хрипловатый голос, когда он с ироническим
День своего шестидесятилетия Турстейнсон отметил большим праздником, организовать который было поручено мне вместе с Кнутом Тведтом, его земляком и другом из Драммена. В тот раз я совершил ошибку, которая могла оказаться роковой. Я получил список друзей Турстейнсона и разослал приглашения во все стороны. В том числе и Сигбьёрну Обстфеллеру! По рассеянности я написал неправильно, приглашение предназначалось не давно умершему поэту, а его брату, который как раз недавно приобрел картину Турстейнсона. Ошибка была непростительная, и продажа картины едва не сорвалась.
Но праздник состоялся. Пришли поздравления и телеграммы и от многих норвежских и от иностранных представителей искусства, в том числе от Улава Дууна {85} , Кнута Гамсуна, Сигурда Кристиансена {86} , а из Франции поздравительные письма от Матисса, Дерена и Андре Лота. Гюннар Рейс-Андерсен произнес речь, а Вильденвей прочитал стихотворение, посвященное художнику и другу… Сам Турстейнсон, маленький, стройный, стоя поблагодарил всех простыми словами, ставшими его художественным манифестом:
«— С самого начала мне было ясно, что моим божеством станет чистая живопись, которая не должна и никогда не подчинится никакому даже самому прекрасному философу, патриоту или спасителю общества. Вокруг меня было много привлекательных абстрактных ловушек, но, к счастью, я понял, что живопись это прежде всего конкретный вид искусства. Я хотел поклоняться понятию красоты. Что я под этим подразумеваю? Я считал и считаю, что это великое жизнеутверждающее понятие является источником и началом всего искусства, это то, что придает мнениям смысл, то, что дает огонь и веру, что воодушевляет нашу фантазию и наделяет реальность его творческой силой… Муза красоты строга, и вместе с тем она не прочь пошутить. Она строга и поэтому не позволяет выдумке называться идеей. Она шутит, когда позволяет склонным к аффекту художникам драпироваться в самые непрочные из всех драпировок — современные одежды. Да, я люблю красоту, потому что она требует формы, форма есть содержание, содержание, которое дает смысл и веру в жизнь, а вера в жизнь — это религия…»
Турстейн Турстейнсон умер весной 1966 года, не дожив недели до девяноста. Но остались жить его сочные французские пейзажи, норвежский лес, натюрморты, обнаженная натура и портреты — широкий спектр лирики цвета и искусства формы.
Огромный талант Турстейна, его бескомпромиссность художника, все созданное им, даст ли это ему когда-нибудь тот ранг, какого он заслуживает, место среди наших лучших, которое его время не всегда за ним признавало?
Формы искусства исчезают, понятные всем элементы, как правило, осуждаются — мелодия в музыке, сходство в портретах, внятность в поэзии и в прозе, — постоянно ведутся разговоры о переносе верстовых столбов. Однако нельзя передвинуть верстовые столбы никуда. Вскоре любой будет считать себя художником не хуже любого классика, и в этом нет ничего удивительного, когда восхваляется «новое платье короля», когда «гению» достаточно косо провести линию на белом листе бумаги, чтобы стяжать у знатоков всеобщее восхищение.
Художника делает труд. А гениями рождаются. Поэтому в мире так много гениев и так мало художников.
При всей разнице между Каем Фьеллем и Турстейном Турстейнсоном, у них было одно общее, они придерживались одного кредо — искусства, цель которого красота.
Между ними была разница в возрасте в сорок лет, и хотя они в известной степени следили друг за другом, Кай Фьелль со своими способностями к фантазии, своими переплетениями снов и действительности, по-современному, более вольно относился к европейским традициям, чем Турстейнсон.
Но эти два художника, столь различные по характеру и духовному складу, не похожие во всем и вся, за исключением существенного, были теми живописцами, с которыми я поддерживал связь во время моего развития и которые по-человечески были мне ближе всех остальных. Это важно, и потому я уделил им несколько страниц.
В своей книге «Процесс против Гамсуна» Торкиль Хансен спрашивает: получает ли человек ту жизнь, о которой мечтает, или полученная им жизнь становится его мечтой?
В этой книге я пишу про «случай» Гамсуна только с признательностью. Как его сын, однако не обладающий ни его способностями, ни потенциальными возможностями, а лишь своими собственными, я прожил предназначенную мне жизнь. В мечтах и в действительности. В разные времена люди развиваются в разной среде и в разных направлениях, которые не всегда можно предвидеть. Но всегда под чьим-то влиянием и воздействием. Близость к родителям, которая сохранилась у нас на всю жизнь, хорошо видна по письмам отца, которые я здесь цитировал. К сожалению, я не могу привести столько же и маминых писем. Лишь в последние годы, в трудное послевоенное время, я начал сохранять ее письма. Но они у меня есть, и ее голос тоже будет услышан, прежде чем она навсегда умолкнет.
Они оба писали мне в то время, когда я жил вдали от Нёрхолма. В самом начале я получил от отца такое письмо:
«Некий несчастный написал мне с вокзала в Осло и прислал свою картину. „Может, вы дадите мне за нее пять крон?“ — пишет он. Господи, мне стало его так жалко, что я послал ему немного денег. Я дал ему твой адрес в Хёвике и сказал, чтобы он показал тебе свои картины, может, ты приведешь его к Турстейну, пусть тот определит, есть ли у парня талант (то, что он прислал мне, никуда не годится).
Если он до сих пор у тебя не появился, это можно объяснить тем, что он пишет то, что стоило бы показать, кто знает…»
Я встретился с этим молодым человеком. Он показал Турстейнсону несколько своих работ, которые свидетельствовали о полном отсутствии таланта. Письма он писал лучше, чем картины. Надеюсь, этот симпатичный молодой человек нашел себе другое занятие.
Прожив некоторое время в Хёвике, я перебрался в Осло, где поселился в пансионе «Фемида» на Кайзере гате. Здесь у меня украли первую работу Кая Фьелля, которую он выставлял на коллективной выставке — «Олень в городе» — и которую купила моя мать. Упоминая об этом, я объявляю розыск теперь, пятьдесят пять лет спустя. Видно, вору нравилось искусство Кая, начиная с его самых ранних работ. Где она, эта картина? Честного скупщика краденого прошу связаться со мной!