Спустя вечность
Шрифт:
Первые, кого мы увидели в холле, был норвежский писатель Петер Эгге и его жена фру Анна.
Когда я учился в Осло, я делил комнату с их сыном Эрнульфом, который был на год старше меня. Вместе с другими гимназистами мы жили в частном пансионе у семьи Экхофф на Эшениес гате. Это были очень милые приветливые люди, мы обедали вместе за одним столом и прекрасно себя там чувствовали — все, кроме Эрнульфа, который был социалистом и презирал все буржуазное. Для него мы были недостаточно радикальны. Это было в начале «суровых тридцатых», и однажды за обеденным столом Эрнульф объявил, что мы все отсталые типы и наши мозги не способны произвести «ротацию». Он посыпал рисовую кашу сахаром и корицей и с остервенением мешал ложкой в тарелке. Пока его ложка вращалась, за столом царила тишина, потом я спросил:
— Это и есть ротация?
Все засмеялись, а Эрнульф с мрачным лицом все крутил ложкой в тарелке.
И все-таки мы с ним были друзьями. Он был человеком начитанным, но страшным догматиком — после всех политических курсов, которые прослушал, совмещая это с работой в банке. Он был симпатичный, хотя относился к нам, невеждам, чуть свысока и одолеть его в споре было невозможно, впрочем, мало кто и пытался. Однако должен признаться: мне часто казалось, что он прав. По-своему, он был очень порядочный человек.
А здесь, в Больё я познакомился и с его отцом, автором «Хансине Сулстад» и других романов, которые я видел на столе в спальне отца.
В своих «Воспоминаниях» {80} Петер Эгге пишет о встрече с отцом и мамой в Больё и о том, как он был рад снова увидеть своего друга Кнута Гамсуна. «В моей одинокой и трудной юности он протянул мне свои сильные руки…»
Я видел, что отец тоже рад этому свиданию, его глухота тогда еще не мешала ему общаться, и друзья без напряжения беседовали, когда мы все в конце дня усаживались вокруг стола в большой столовой месье Марселлина и выпивали по бокалу вина.
Дальше я предоставляю слово самому Петеру Эгге:
«Было очень приятно и вместе с тем грустно увидеть его снова после многолетней разлуки. Он почти оглох, поседел, и я заметил новое болезненное выражение на его красивом лице. Но время от времени сквозь мрачную серьезность пробивается насмешливая улыбка, свойственная ему в молодости.
— Ты работаешь? — спросил он у меня.
— Да, целыми днями и очень много.
По его лицу скользнула тень. Может быть, он рассчитывал на мое общество, пока будет здесь жить. Может, хотел оглядеться в этих местах, ему незнакомых, а для меня известных и любимых. Трудно передать, как мне было больно, ведь я обманул его ожидания. Но я был не в силах отказаться от участия в литературном конкурсе, на который поставил так много и как художник и просто как нуждающийся в деньгах человек…»
Однако его жена, фру Анна, замечательная и практичная женщина, прошлась с нами по городу, показала нам и маленькое казино, где можно было напиться чаю и проиграть деньги, и дешевые магазины и подсказала красивые маршруты для прогулок.
Когда мои родители уехали, она заботливо опекала нас с Трюгве Тветеросом и помогала нам мудрыми советами, пока мы с ним жили в отеле «Марселлин». Она научила нас отвешивать легкие поклоны в обе стороны, когда мы входили в столовую, вежливо приветствовать милое французское семейство, сидевшее за соседним столиком. В этой чужой стране мы должны были продемонстрировать и французское воспитание и норвежскую культуру.
Однажды она взяла меня с собой в Ниццу, чтобы я купил там себе весеннее пальто. В своем желании помочь фру Анна была неутомима, повторяя, что она видит «этих французов» насквозь, когда дело касается покупок.
В большом и дорогом магазине мужской одежды мы приглядели подходящее пальто, легкое и светлое.
— Две тысячи франков.
Я примерил — оно мне подходило.
— Тысяча франков, — сказала фру Эгге.
Всем, конечно, известно, как торгуются на южных рынках и базарах… — но в огромном дорогом магазине в Ницце?
— Mille francs? [18] — решительно предложила она и пошла к двери. Приказчик — за нами. Я плохо говорил по-французски, чего нельзя было сказать о фру Эгге. Кончилось все тем, что мы купили пальто за половину первоначальной цены — то есть за тысячу франков.
Мы с Трюгве Тветеросом первый раз были на Юге и, конечно, с большим рвением изучали этот маленький городок, где нам предстояло прожить два или три месяца. Мы подолгу бродили по окрестностям. В Больё не было пляжа, и потому любителей купаться здесь было мало. Средиземное море, синее и бесконечное, без шхер и островков, непосредственно вливалось в бухту с каменными пристанями. Большой роскошный отель с пальмами, музыкальным павильоном и теннисными кортами выглядел весьма современно, и в основном там укрепляли здоровье пожилые состоятельные люди. Молодежь туда почти не приезжала, я видел только тех, кто жил там постоянно.
18
Тысяча франков? (фр.).
Но городок был красивый. И для весны там было очень тепло. Не помню ни одного дождливого дня, хотя, конечно, они случались. Над морем сверкало солнце, город окружали высокие горы с прорубленными в них дорогами и белыми виллами на склонах, которые казались впаянными в горные стены.
Нам хорошо жилось в отеле месье Марселлина. По происхождению он был итальянец, как многие жители этих мест — ведь когда-то город принадлежал Италии. Он был вдовец, толстый, круглый, и к тому же непревзойденный повар. Он говорил по-французски с раскатистым «р», а его английский ограничивался всего одной фразой: «Good morning, Sir, have you a good sleep?» [19]
19
Доброе утро, сэр, как спали? (англ.).
У него в отеле работала молодая дама, знавшая много языков, кроме кухни, она ведала всем — заправкой постелей, стиркой, обслуживанием гостей в столовой. Невысокая, стройная, со слегка припудренным лицом, молчаливая и скромная. Она была швейцарка и весьма образованная, мы сами слышали, как она бегло говорила на трех языках. Не знаю, как ее звали, все обращались к ней: «Мадемуазель».
Эти месяцы в Больё были для меня очень важными во многих отношениях, ибо здесь я не без помощи доброго Трюгве, репетировавшего меня по математике и латыни, окончательно возненавидел эти предметы и теперь хотел идти только по пути искусства. Мы с Трюгве оба рисовали. Он, поправляя мои переводы из «De bello gallico» [20] , все время с отсутствующим видом рисовал обнаженные фигуры в греческом стиле. Он мог рисовать их с закрытыми глазами. Начинал он сверху. «А теперь скажи быстро, кто это будет, мужчина или женщина?» Я был в восторге от того, как легко и уверенно он рисовал. Но самое главное, эти рисунки, сделанные карандашом или вечным пером, были очень хороши! Он изумлял не только меня, Трюгве не имел ничего против публики, рисуя без остановки в своем блокноте, как самый заправский эстрадник.
20
«Записки о Галльской войне» (лат.).
— Immer dasselbe! [21] — сказал Лео Прешель, милейший австрийский офицер, который жил в отеле Марселлина всю зиму. Он покачал головой и засмеялся: — Immer dasselbe!
Я не научился разбираться в латыни и не слишком продвинулся в математике, зато весьма преуспел в рисунках пастелью и в карикатуре. Помню, я нарисовал карикатуру на Петера Эгге, которую Трюгве посоветовал ему не показывать. Я все-таки показал, и, к счастью, он не обиделся. Я с большим почтением относился к Петеру Эгге и как к писателю и как к человеку, и у него, на мой взгляд, было, что называется, «характерное» лицо, а это уже недалеко от карикатуры. Сегодня мне трудно сказать, хороша ли была моя карикатура, но я не стал больше ею заниматься даже спустя несколько лет, под руководством Улава Гулбранссона в мюнхенской Академии. Или именно поэтому — в этом жанре Улав был недостижим. Но об этом позже.
21
Всегда то же самое! (нем.).