Спустя вечность
Шрифт:
Не знаешь ли ты какого-нибудь стенографиста? Мне хотелось бы застенографировать несколько слов в конце моего „Дела“, ведь газеты, конечно, всего содержания не передадут, во всяком случае, сильно извратят его. Гиерлёфф пытался найти стенографиста, но у него ничего не получилось. Он советует мне записатьмою речь, но это не одно и то же. И дело даже не в этом — всей речи все равно не поместят, там будет сидеть какой-нибудь молодой человек или барышня, и они выхватят отдельные слова, и это пойдет на весь мир, останется в будущем. Думаю, что вся речь займет не большее четверти часа, кое-что я
Ты видел когда-нибудь такие бледные чернила? Вода, а не чернила. Я пытался достать хорошие, но безуспешно. У меня сильно испортилось зрение в том заведении, я теперь не вижу чернил…»
Спасибо за твое письмо. И за „Де бесте“. (У меня были большие неприятности с прошлыми номерами. Октябрьский номер украли на почте. И пришлось просить, чтобы следующие два номера мне прислали заказной бандеролью.)
Ну вот, ты уже опять на свободе! Как долго все это длится! Спокойным я себя никак не чувствую, полиция нас всех проучила, ты сам видишь, как они из кожи вон лезут, чтобы освободить меня, — хотя это будет только решение полиции, но не суда.
Ладно, про себя я молчу, но бедный Арилд потеряет несколько лет жизни, это его сломает…»
… Ты пишешь о том, что надо дождаться Верховного суда, но тогда придется ждать очень долго. Ведь они делят сейчас мое состояние, и они сообщили мне, что Управление по компенсациям не сможет заняться моим делом раньше лета. Это Управление и Верховный суд работают заодно.
До сих пор я не получил ничего для глаз. Лупу мне обещали в январе, но ее нет до сих пор. Странно, что я потерял зрение — и так внезапно. И ничего нельзя с этим поделать. Поцелуй малышей. Теперь им уже не так холодно…»
Фру Страй пишет мне, что мое дело будет рассматриваться 16 декабря 1947 года. Она прилагает к этому все усилия.
Сегодня вечером сюда приходил Лейф вместе с Эсбеном. Но они пришли, когда было уже темно, и им было страшно. Однако они сказали, что скоро придут опять!
Завтра я жду от тебя ответа. Я должен заставить фру Страй пустить в ход клюв и когти, чтобы ваши детские акции были освобождены от штрафа.
Подумай только, „надзиратель“ Даниельсен заинтересован в том, чтобы „Компенсация“ присвоила себе акции, которые принадлежат моим детям — „потому что иначе мне не хватит денег, чтобы компенсировать причиненный мною ущерб“.Замечательный тип».
Я работаю день и ночь, Арилд тоже был здесь и помог мне.
Речь идет о несправедливом и дурацком „заявлении“, будто я должен заплатить пол миллиона. Но тогда, значит, они украдут акции моих детей, лишь бы не согласиться на ту сумму, которую сами и назначили. Я просил фру Страй попытаться что-нибудь сделать, но надежд у меня мало. Фру Страй и ее муж говорят только о несчастных 150 000 крон, которые требуют с мамы, что это, мол, незаконно и т. п. Но таково решение Верховного суда, и нам его не обойти. Однако, главное, те акции, которые принадлежат вам, детям!
– --
Не думай о стенографистах. Фру Страй сама их найдет. Так что тебе сюда приезжать незачем. У меня больше нет времени.
Я еще должен бы написать Анне Марии и поблагодарить ее за великолепного петуха, которого она мне прислала. Это самый замечательный петух, какого я только видел. И за все красивые буквы, которые она мне написала. Но скажи ей
В письме ко мне он ничего не пишет о том, что уездный суд приговорил его с мамой в общей сложности к штрафу в 575 000 крон. Я был у него вместе с Арилдом и фру Страй, и мы, конечно, подробно все обсудили. Поэтому он написал мне уже только после Нового года, и то совсем о других вещах, а не о решении суда, которое в любом случае нужно будет обжаловать. Это решение и весь процесс были предметом подробного и повсеместного обсуждения. Я не стану писать об этом, и снова предоставлю слово ему самому. Теперь он опять жил в Нёрхолме, и мне кажется, что в родных стенах, где воспоминания то приходили, то уходили, он чувствовал особую потребность в общении с детьми и внуками.
Большое спасибо за курево и поздравления с Рождеством, и прежде всего за рисунок Анне Марии. Она замечательно рисует и стала очень хорошо писать, после того как пошла в школу. Лейф тоже скоро всему этому научится. Я никогда не забуду, каким добрым и старательным он был маленький, когда сидел в песке и играл один, потому что у дедушки не было времени взять его на руки. Милый Лейф, я тебя помню!»
Спасибо тебе за письмо.
Да, Лейф великолепен, такой бодрый, жизнерадостный, трудится не покладая рук. А вот Эсбен немного покашливает.
Итак, ты получил решение Верховного суда. И я кончаю писать свою книгу. Теперь посмотрим, сумеет ли Гиерлёфф это напечатать.
Гаммермайер мог бы ее издать, но он не может выкупить права на мои старые книги.
Хорошо бы, чтобы Ханес не посылал больше гонорары в Берлин вообще, пока в Германии все не наладится. Во всяком случае, не посылал их больше Гензелю.
Ты пишешь: если закон пройдет до каникул.
Тогда есть надежда, что я опять вернусь домой.
Я построил дом для других. Но не позаботился о том, чтобы построить домишко для себя.
Через месяц мне исполнится уже девяносто.
Мне он пишет о своей ежедневной работе за письменным столом, о том, что плохо видит при «искусственном свете» по вечерам, видит только когда солнце падает прямо на бумагу — «тогда я, слава Богу, вижу все хорошо». А вообще он ждал решения Верховного суда, которое, как он думает, займет много времени. «Ну что ж, я могу ждать, — говорит он. — У меня кружится голова, и я шатаюсь, как пьяный, когда совершаю свои дневные прогулки, но я не сдаюсь и не пропускаю ни одного дня».
Я исхожу из того, что фру Страй сообщила тебе о своем разговоре с Григом и что „Гюлдендал“ дает деньги.
Я очень рад, что Верховный суд не тронул ваши детские акции. Это была моя постоянная просьба к фру Страй.
Жаль только, что я не могу помочь тебе рассчитаться с „Гюлдендалом“. Может, ты когда-нибудь отработаешь этот долг своей живописью…»
Отца очень занимало, что издатели за пределами Норвегии опять заинтересовались его книгами, и в письмах ко мне он просит сообщить об этом подробно и как можно скорее. Особенно его волнует судьба его последней маленькой книги, которая, как он надеялся, реабилитирует его и морально и как художника. С недоверием и надеждой он следил за передвижением рукописи по всей Европе.