Спустя вечность
Шрифт:
Крайне важно было, как ее примут в Германии, со временем стало ясно, что права на нее разделят издатели Лист и Ланген. В Швеции право на книгу в конце концов купил «Бонниер», и это заставило Харалда Грига поторопиться с решением. Издательств во «Ханес» в Барселоне, о котором у отца было несколько идеализированное представление, продолжало издавать его романы, переведенные, к сожалению, только с немецкого. Но теперь, когда я пишу эти строки, благодаря инициативе норвежского посла в Мадриде, Лейфа Мевика, «Мистерии» на этот раз будут переводить с языка оригинала.
А вот тогда, когда издание книги «На заросших тропинках» висело на волоске, книги, которая по мыслям отца должна была способствовать новым
Самое большое сопротивление изданию «На заросших тропинках» оказывала его родная страна. Из Германии начали приходить письма от читателей, хранивших старые книги Гамсуна. Все выражали преданность художнику, редко кто писал о политике и о войне, которую они проиграли. Немцы были повержены в прах, но они читали.
Одна семья прислала ему телеграмму с приглашением прожить остаток жизни у них. Мюнхенский журнал «Гладбах» настойчиво требовал, чтобы отец провел у них «вечер своей жизни» вместе со своей семьей.
Отец сам составлял тексты ответных телеграмм, которые я отправлял — сердечную благодарность за непоколебимую преданность. Я думаю, что неприязнь, которую он во время войны испытывал к немцам и их поведению в Норвегии, теперь смягчилась, он увидел все в новом свете, особенно некоторых самых верных своих читателей.
В то время я получал от него подробные отчеты о переговорах нашего верного друга фру Страй с «Гюлдендалом» о кредите, о разделе имущества, о контрактах — вообще о тяжелом материальном положении отца, у которого «голова шла кругом от всего юридического крючкотворства». Он комментирует мои попытки возобновить связь с иностранными издательствами, что само по себе было не так-то просто, и вместе с тем рассказывает о будничных вещах, плохих и хороших:
«Я должен был написать Анне Марии и поблагодарить ее за дивное письмо, но вместо этого только собирался с силами. И, пожалуйста, не присылай мне больше сигар, у нас теперь нет средств на такую роскошь. Этот суд обчистил нас всех до нитки. Но не будем из-за этого огорчаться. Сигары мне подарили в прошлом году на Рождество. И табак у меня есть, а если он кончится, тоже не страшно. Могу обойтись и без его.
Вчера у Арилда все закончилось хорошо. Мы еще не знаем решения суда, но оно будет приемлемым. Два года назад решение было бы более суровым — правосудие сейчас не так задирает нос, как раньше…»
Приближалось 4 августа — день рождения отца, и он, как всегда, предчувствовал недоброе. В письме ко мне от 8.2.49 он спрашивает:
«Кажется, твоего спасителя на радио зовут Кнут Тведт? Может, ты поговоришь с ним и объяснишь ему, что он должен кое-что для меня сделать: мне девяносто лет — я не ребенок, чтобы праздновать свой день рождения. Сделать что-то для меня — это заставить Грига выпустить мою книгу теперь, к девяностолетию, или она никогда не выйдет. Может, и Союз писателей посодействует? Напиши, что ты об этом думаешь».
«На заросших тропинках» издали в сентябре 1949 года, спустя несколько недель после того как отцу исполнилось девяносто лет. Одновременно в Норвегии и в Швеции.
Внимание, которое привлекла к себе книга, отзывы критиков и последовавшие за этим споры — все это подробно описано многими, лучше всех Торкилем Хансеном. То, что книга «нациста» впервые после войны вышла в таких издательствах, как «Гюлдендал» и «Бонниер», само по себе было сенсацией. Но самым поразительным был тот факт, что эту книгу написал девяностолетний человек и что в художественном отношении она стояла на одном уровне с лучшими из его многочисленных произведений. Никогда еще люди не видели столь великолепного результата «необратимо ослабленной психики» {132} .
И все-таки — и тут нет ничего удивительного — сил у него становилось все меньше, хотя временами они как будто снова возвращались к нему. Из-за его слепоты письмо, которое я привожу ниже, оказалось одним из последних его писем ко мне.
Одна датская дама обратилась к нему из Парижа. Она представилась любительницей его книг и попросила разрешения перевести последнюю на французский язык.
Арилд мне все объяснил. Я думаю, что тебе не стоит договариваться с французской переводчицей, не имея французского издателя. Это я знаю по опыту.
Я совсем ослеп и могу читать только крупные заголовки в газетах.
Но все-таки я хожу, ползаю вниз по лестнице в дровяной сарай и в амбар, а потом вползаю наверх в свою комнату. У нас была непогода. Потом ненадолго выглянуло солнце, и я смог написать эти строчки. Но потом солнце снова зашло, и это застало меня врасплох!
Однако это не страшно, писать особенно нечего.
Да-да, Туре, ты борешься на свой лад. Всем нелегко жить в этом мире.
Благослови тебя Бог, дорогой Туре, я желаю тебе добра во всем.
Несмотря на то, что книга вышла и цель, которую он себе поставил, была достигнута, его письма были отмечены тоской и грустью. Одиночество глухого, а вскоре и слепого человека стало теперь содержанием его жизни. Он чувствовал, что всем мешает, что он в тягость молодым, у которых хватает своих забот, кто его хорошо понимал, так это малыши, которые охотно напрягали голосовые связки, чтобы кричать в дедово глухое ухо.
Ты как-то обмолвился, что Лейф мог бы приехать к нам на Рождество. Кто с ним приедет, Лисбет? Но мне очень надо поговорить с тобой. Приезжай хотя бы только в этот раз, очень прошу тебя.
Конечно, я приехал, и Лейф, и Анне Мария. Мою младшую дочь Ингеборг он видел этим летом, но на Рождество она осталась с матерью. В Нёрхолме было мало кроватей.
Я взял с собой этюдник, чтобы написать его портрет. Он всегда охотно позировал мне и на этот раз тоже обещал попозировать. Я оборудовал себе мастерскую, он сидел очень терпеливо, но я все-таки не закончил портрет — мы его закончили позже. И я успел написать с него еще несколько портретов в эти последние годы его жизни.
Отец не был болен. Терпеливый доктор нашей семьи, д-р Смит из Гримстада, констатировал, что принимая во внимание возраст и два небольших инсульта, отец необыкновенно здоровый человек, с сильным сердцем и хорошими легкими. Мне отец сказал:
— Последнее, Туре, что во мне умрет, это мозг.
Но он был очень одинок. Раньше одиночество никогда его не пугало. Наоборот, он нуждался в нем в те дни, когда работал и его «захлестывали» чувства и поток творчества. Теперь часы сливались в единую бесконечность, и днем и вечером его постоянно окружала бело-серая темнота, она и звенящая тишина.
Начиная с того Рождества, я стал поддерживать более тесную связь с Нёрхолмом и его обитателями, приезжал так часто, как мог. Материальные трудности не кончились ни с выходом «На заросших тропинках», ни после того как часть прежних тиражей его книг была раскуплена. Напротив, долг давил его своей тяжестью. Но мы с Арилдом были, как принято считать — другой вопрос, верно ли это — еще в расцвете сил, и мы не сдавались, хотя порой и у нас опускались руки.