Спящие красавицы
Шрифт:
– Да пришла пора! Все равно ж вешаться!
Она протягивает толстую тетрадь:
– Читайте, всю ночь писали… И весь день правили…
Козырев листает тетрадь:
– Вы знаете как тяжело жить с писательницей, которая пишет без черновиков?
Переводчица кормит Риту семечками с ложечки.
– Теперь знаю.
– У меня фобия, я в последние несколько лет ничего не могу ни слышать, ни читать… Ни книг, ни сценариев, ни записок. Писать тоже не могу.
Лиза привычно набрасывает веревку
– Хорошо устроились, – говорит переводчица. – А нам, простым смертным, куда деваться?
– Куда? – спрашивает Лиза.
– Что, все Ваши жены и любовницы – писательницы?
– Да. Что в этой записке, Вы не можете изложить в двух словах?
Переводчица припоминает:
– Она ушла в листву… Волосы ее растворились в листве… Жалобно кто-то мычал… или скулил, потому что она ушла непонятая…
– Скулил?
– Возможно пес Шарик. У вас был дома пес Шарик?
Она вчитывается в страницы:
– Нет, это были красивые и грустные собаки всей Земли – черные благородные доги… И лебеди всей Земли на всех озерах Земли… У вас были дома доги или лебеди?
– Лебеди тоже скулили? Теперь Вы понимаете как тяжело жить с писательницей?
– Лебеди каркали, кажется… Это семейство врановых?
– Нет, лебеди крякали. Это класс утиноподобных, насколько я знаю. Переведите ей: мне было жалко всех скулящих собак, печалившихся о ее уходе в листья.
Переводчица переводит, потом синхронно излагает ответ, заражаясь исходящей от пациентки истеричностью:
– Но поздно! Все уже было поздно. И ты понял, что обо мне надо было думать раньше.
– Так мы пойдем вешаться, дорогая?
Переводчица молчит, долго вслушиваясь в аргументы Риты и наконец выдает такой ответ:
– Риточка говорит: я не могу пока пойти, мне не нравятся интонации.
– Здесь можно курить? – спрашивает Козырев.
– Правильно! – Переводчица возмущена. – Рита себя не на помойке нашла, чтобы вешаться в такой невыносимой атмосфере.
Лиза снимает веревку и прячет в ридикюле – до лучших времен.
26. Граждане с ограниченным ростом
Между тем… Гм…Как бы это выразиться… В общем, мужское население интернета положительно отреагировало на объявление: «Ненасытна. Круглосуточно». Ну, я не буду уточнять в чем собственно заключается обаяние подобных предложений. Тем более, что из контекста как-то всем мужчинам видимо стало ясно, что это к тому же БЕСПЛАТНЫЙ случай, а читать это слово в наше время научились все, даже Лиза.
У своих машин – два карлика. Георгий разговаривает по телефону, Степан (руки за спину) надменно расхаживает рядом, прислушиваясь к разговору брата. Иногда припадает к трубке и слышит бодрый голос Скелетона на том конце.
Вот на лацкан его пиджака упала гусеница. Степан щелчком сбрасывает ее.
Георгий говорит:
– Итак, к делу. Книгу такую знаете «Маленький гигант большого секса»?
– Ой, Вы лилипут, что ли? – удивлена Скелетон.
– Не лилипут, а гражданин с ограниченным ростом!
– Карлик, значит!
– Не карлик, а человек с ограниченным ростом…
Рядом останавливается какая-то бабулька, с любопытством прислушивается.
Степан раздраженно предупреждает:
– Бабушка, не задерживайтесь. Чего Вы хотите тут услышать?
– Да я просто… Мимо шла. А вы неласковый, я смотрю…
– Книгу читали «Маленький гигант большого секса»?
Он наступает на громаду бабули, расправляя грудь:
– Большого!
Он рывком выбрасывает руку по локоть:
– Очень большого!
Он рычит как зверь-мачо:
– Секса!
Бабушка поспешно удаляется, испуганно оглядываясь. Степан с достоинством сплевывает.
– Но нас двое, – говорит Георгий. – Мы по одному не ходим.
Скелетон благосклонна:
– Вполне возможно, что она выдержит двоих. А почему нет? Я в молодости и троих могла переговорить.
– 2 на 24 сантиметра, считай, 48. Это очень много. Никто не жаловался. И еще – мы приходим с цветами.
– Она любит цветы, это чудесно.
– Мы ж не в коровник идем к коровам, а к даме. Правильно? И романтика есть, и все остальное…
Мужчины, высокомерно вскинув головы, расхаживают, злобно бормоча.
– Я же говорю – все они сучки! – говорит Степан.
– Какая к черту любовь?! – бормочет Георгий.
– Только секс и деньги!
И каждый садится в свою машину, с достоинством сплюнув.
27. Куда можно идти двести лет?
«Женщины женщинами, а работать когда?» – иногда говорит Козырев. Работать он любит дома за столом с закусками, как, например, сегодня.
Сценарист Пушкин в кресле поодаль. Оба дремлют. Вера вслух читает текст сценария. Сухой ее голос трещит в тишине квартиры как хворост.
– «Спасибо внученька, что привела меня перед смертью у речки-кормилицы посидеть. Завсегда бывало выйду сранья – и сижу, и сижу у кормилицы нашей… Сколько русского народа вскормила наша реченька – не счесть».
Козырев вздыхает:
– Бля, вот он, опиум для народа.
Его можно понять. Сколько он подобного говна перечитал за свою жизнь!
Козырев тоскливо снимает туфель и запускает в Пушкина. Промазал. Грохот свалившихся компакт-дисков за спиной Пушкина. Пушкин сидит не шелохнувшись с закрытыми глазами.
Но вот начинает хныкать, поняв, что его опять собираются избивать:
– За что Вы меня все время бьете, Роман Григорьевич? Что я плохого сделал?
– Вера, мы ходили писяко? Мы ходили сисяко?