Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
По-первости, по молодости, с нём, с Томкой, то Иван ездил, то Вашка, а то – я. А там уж он и стал говорить:
– Ладно-ка! Я и сам, один, хорошо управлюсь. Лишни руки по хозяйству пускай остаются. Торговать – не поле пахать! Уж чай как-никак товар-от сам растолкаю!
Ну и разок в одиночку съездил – больно большую выручку привёз. Второй съездил – маненько помене, ну – тожа: годится. А там уж и пошло:
– Я один!
Мы: что такое – один? Чай, вдвоём-то да втроём – веселей-сподрушней вроде как! А дальше – ну и ладно:
– Съездий, Томк!.. Мы старай навоз по
Так сё рассуждам. Вот он и приладилси…
И раз, по осени по поздней, воз у нёво – смешаннай был: пошеница да товар шорнай, которай с вёсны осталси, – уехал наш Томка, да и нет ёво. То, знашь, за пять дён сё управлялси. А там – за восемь. Дальше – больше: десять дён что-то уж торгует… А тут – неделя прошла, вторая минула, третья наступила: нету Томки нашего! Что такое?
Жона ёво Нютонька слезами плачет – ночью тихохонько до свету всхлибыват-убиватся. А днём-то уж и сама себе не рада, и сама себя – не соберёт. А токо из угла в угол тычится да глаза круглы-жёлты с окон уж и не сводит: пра, сова. И то горшок разобъёт-уронит, – всё уж у ней опричь рук делатся, – а то иголку сё потерят. Ну, снохи вчетвером по полу на коленках и ползыют-ищут: кабы детей иголкой не сбедить. И уж Нютоньку никто мы не попрекам, не ругамси – жалем, знашь. Совсем она хвора сделалась: хвора-бледна-невесёла. Ну и молчком – жалем все. Нютоньку.
А маманька наша – с ума свово сошла: ажно на большую дорогу ходит сё, выглядыват! Шагат шагами, быдто роботу роботат, да по часу цельному тама на ветру и стоит – не мёрзнет! Руки на груде сложит. У околицы, прямая как верста, стоит! Томынька-то – не едет что ль?
Надёнка, да Дарья Иванова, да Шуронька Вашкина по хозяйству возются-крутются, им тужить больно неколи. Надёнка – баню топит, в ней с щёлоком всё кряду стират, бельё по верёвкам вешат-сушит, чугунным утюгом гладит на пять семей, уж не разгибатся. Ну, и другея без дела не сидят.
Дарья с виду-то – больно строга-сурова, в точность как сама маманька Овдокея наша, и – стряпуха сроду наилучша: у печки хмель запариват, опару выхаживат, с пирогами да с квашнёй топчется, да посуду сё по три раза на дню в тазу за всеми моет-полощет, ложкими стучит. Чай, обедников-то в дому сколь! Детей однех у нас у всех – уж целай выводок был, и две зыбки в дому – завсегда качались. Качались-не пустовали…
Горчицу к пирогам мяснэм она, Дарья, как токо заведёт крепку-злую! На огурешном рассоле горячем. Эх: до слёз инда прошибат – её горчица.
А Дарья мужикам, на хвалу-то, бывало и скажет:
– Токо не говорите, что хороша горчица, зленна, вся в стряпуху!
Так, бывало, на хвалу строжится, уж не улыбнётся…
Хлебы-то – какея высоки-лёгки пёкла! Вот эдаки вот… Сё – на капустным листу. На противни-то их сажать не любила. Хлебы. Баит:
– Нижня корка – на железе не дышит.
На листы большэя капустны их в печку сажала…
Ну, Шуронька Вашкина – та у нас ведь простенька
Вашка-то её инда оставливал-ругал! Сердилси:
– И что ты теперь себя – не жалешь, и меры своей ты – не понимашь? Эх, Шура, ты моя Шура: сядь-вздохни! Дела-то в лес, что ль, убёгут?
Тут жа – послушатся-сядет. Да и вскочит. Опять за тряпку хвататся. Как с мачехой-то росла, уж и не остановится: моет – да трёт скорея…
А Нютонька – она трёх коров утром-вечером доит, горшки в погреб носит. И то масло на пахталке пахтат, у окошечка сидит, лопасти-то – шлёп да шлёп, а то вместе с маманькой прядут. Прядут-шьют – всех обшивают-обвязывают. Раньше-то…
А тут уж оне всё молоко токо в корчаги льют – квасют! И сметану ложкой не сымают, и творог не откидывают: неколи. Тоскуют. Пахталка, знашь, того гляди рассохнется… И уж перво дело у них стало – Томку ждать.
Ну: в зиму-то капусту нады ба рубить – бочки двадцативедерны закладывать, в погреб на верёвках спускать. Пора! С груздями-то уж давно управились-насолили, бочонки составили. И яблоки мочёны – уж тама: кадки-то в два ряда стоят. Теперь капустна токо очередь осталась!
– Тяпки вам точить, что ль? Корыто деревянно – нести, ай погодить? – мы с Вашкой-то спрашивать устали.
А уж вся робота бабья у маманьки с Нютонькой разладилась:
– Да завтри, наверно… Ищё успем! – бают-тоскуют.
Нету, знашь, Томки!
Ладно. Ищё неделя минула. Надёнка с Шуронькой уж вдвоём, без них, взялись: в дому на зиму все окошки перемыли, закрыли-законопатили. А мазанка сё так и стоит нарасхлебянь, без вторэх рам – руки не доходют: маманька с Нютонькой с хозяйства сбились. И в зиму детям портки-косоворотки тёплы – не шьют, бумазейку никакую на ярманке – не покупают. И варежки-носки к холодам – не вяжут. А шерсть – так в мешке, вся в углу, готова-перещипана зря лежит, и токо веретёны голы из неё торчат.
В вечеру-то, бывало, в эту пору бабы отужинали-убрались, и щас же в горницу в передню всю пряжу напрядену нёсут. Да две-три нитки в одну, покрепше, тростят – на носки толсты. Инда веретёны в блюдцах скачут-гудят! Клубки-то сё под ноги прыгыют, как котяты: и не перешагнёшь – не переступишь. Через горницу-то, бывало, не перейдёшь…
Тростят – при лампе, да песню вёдут. Вот эту сё:
Сронила колечко. Со правой руке.
Забилось сердечко. Об милом дружке…
Её Дарья сама токо запевала: любила больно – эту. Голос-от какой сильнай-вольнай у ней был! И ладом до ночи глыбокой оне тихонько поют, клубки мотают, бабёнки все… А тут – и не песен, и не басен, знашь в вечеру. У них ище и сучить нечего: не напряли! Не то что тростить… Кручинются токо маманька с Нютонькой. Да ждут, не перестают.